Выпили. Аганя тоже выпила; молодая ядреная кровь заиграла в ней, она безо всякого стеснения заглядывалась на молодых казаков, похохатывала… Часто взглядывала на Стеньку. А тот еще с прошлого раза запомнил Аганю, но тогда слишком был молод, стеснялся, и у Агани был муж. Теперь Стенька осмелел… И так они откровенно засматривались друг на друга, что всем стало как-то не по себе. Один только старик-лесовик, хозяин, как будто ничего не замечал, помалкивал, пил. Старший в станице, Ермил Пузанов, вызвал Стеньку на улицу, предупредил:
— Не надо, Стенька, не обижай старика. Оно и опасно: старик-то… такой: пришьет ночью, пикнуть не успеешь.
— Ладно, — ответил Стенька. — Я не малолеток.
— Гляди! — еще сказал Ермил серьезно. — Не было бы беды.
— Ладно.
Ночь прошла спокойно. Но Стенька, видно, успел перемолвиться с Аганей, о чем-то они договорились… Утром Стенька сказался больным.
— Чего такое? — спросил Ермил.
— Поясница чего-то… разломило всего. Полежать надо.
Казаки переглянулись между собой.
— Пускай полежит, — молвил могучий старик хозяин. — Я его травкой здесь отхожу. Я знаю, что это за болесть.
Фрол, улучив минуту, сунулся к Стеньке:
— Чего ты задумал?
— Молчи.
— Отравит он тебя, Стенька… Или пришибет ночью. Поедем.
— Молчи, — опять сказал Стенька.
Казаки уехали.
Стенька догнал их через два дня… Много не распространялся. Сказал только:
— Полегчало. Прошла спина…
— Как лечил-то? — заулыбались казаки. — Втирал? Али как?
— Это — кто кому втирал, надо спросить. Оборотистый казак, Стенька… Старик-то ничего? Облапошили?
— Они ушли, — непонятно сказал Степан. — Вместе: и старик, и…
— Куда? — удивились казаки.
— Совсем. В лес куда-то. Старик заприметил чего-то и… ушел. И Аганьку увел с собой. Вместе ушли.
— Э-э… Ну да: что он, смотреть будет? Знамо, уведет пока — от греха подальше.
— Ну вот, взял согнал людей… Жили, никому не мешали, нет, явился… король-королевич. Надо было!
Поругали Стеньку. И поехали дальше.
Стенька, однако, долго был сам не свой: молчал, думал о чем-то, как видно, тревожном. Казаки его же и отговаривать принялись от печальных мыслей:
— Чего ж теперь? Старик не пропадет — весь лес его. А ее увести надо, конешно: когда-никогда она взбесится.
— Не горюй, Стенька. А, видать, присохло сердчишко-то? Эх, ты…
Только в монастыре догадались казаки, что у Стеньки на душе какая-то мгла: старики так не молились за все свои грехи, как взялся молить бога Степан — коленопреклонно, неистово.
Фрол опять было к Стеньке:
— Чего с тобой? Где уж так нагрешил-то? Лоб разобьешь…
— Молчи, — только и сказал тогда Степан.