Над ним стоял Ларька Тимофеев, тряс его.
— Степан!.. Батька… чего ты?
— Ну? — сказал Степан. — Что?
— Чего стонешь-то?
Степан сел. Горе стояло комом в горле… Даже больно. Степан опустил руку за борт, зачерпнул воды, донес, сколько мог, ополоснул лицо. Вздохнул.
— Приснилось, что ль, чего? — спросил Ларька.
— Приснилось…
Как-то странно ясно было вокруг. Степан поднял голову… Прямо над ним висела — пялилась в глаза — большая красная луна. Нехороший, нездоровый, теплый свет ее стекал на воду; местами, где в воде отражались облака, казалось, натекли целые лывы красного.
— Душно, Ларька… Тебе ничего?
— Да нет, я спал, пока ты не застонал…
— Застонал?
— Ну. Что за сон такой?
— Не знаю… дурной сон. Не помню. Выпил лишнее. Ты чего тут?
— Спал здесь…
Степан вспомнил вчерашнее… казака Куприяна… Опустил голову и коротко простонал.
— Выпить, можеть?.. — посоветовал Ларька.
— Нет. Ларька… тебе не страшно? — спросил Степан.
— О! — удивился Ларька.
— Нет, не так говорю: не тяжко? Душно как-то… А?
— Да нет… С чего? — не понимал Ларька.
— Ладно… Так я — хватил вчера лишка, правда.
— Похмелись!
— Иди спать, Ларька… Дай побыть одному.
Ларька, успокоенный мирным тоном атамана, пошел досыпать в шатер.
Все спали; огромная, светлая, красная ночь неслышно текла и стекала куда-то в мир чужой, необъятный — прочь с земли.
Рано утром, едва забрезжил рассвет, Степан был на ногах.
Лагерь еще спал крепким сном. Весь берег был сплошь усеян спящими. Только там и здесь торчали караульные. Да у самой воды, в стороне от лагеря, спиной к нему, неподвижно сидел одинокий человек; можно было подумать, что он спят так — сидя. И хоть это было не близко, Степан узнал того человека и через весь лагерь направился к нему.
Это был Матвей Иванов. Он не спал. Увидев Степана, он вздохнул, показал глазами на лагерь и сказал так, будто он сидел вот и только что об том думал:
— Вот они, вояки твои… Набежи полсотни стрельцов — к обеду всех вырубют. С отдыхом. Не добудиться никаким караульным…
Степан остановился и смотрел на воду.
— Уймись, Степан, — заговорил Матвей почти требовательно, но с неподдельной горечью в голосе. — Уймись, ради Христа, с пьянкой! Что ты делаешь? Ты вот собрал их — тридцать-то тыщ — да всех их в один пригожий день и решишь. Грех-то какой!.. И чего ты опять сорвался-то? Неужели тебе не жалко их, Степушка? — У Матвея на глазах показались слезы. — Надежа ты наша, заступник наш, батюшка, — пропадаем ведь мы. Подведи-ка под Синбирск эдакую-то похмельную ораву — что будет-то? Перебьют, как баранов! Пошто ты такой стал? Зачем казака убил вчерась? — Матвей вытер кулаком слезы. — Радовался, сердешный, — от шаха ушел. Пришел!.. Степушка!.. Ты что же, верить, что ль, перестал? Что с тобой такое?