Он не смел посмотреть вниз, но был уверен, что между его подошвами и лужайкой дома ее родителей – хотя бы несколько миллиметров воздуха.
Мы с тобой против всего мира, мы с тобой против всего мира, мы с тобой против всего мира.
Мир дал им десять месяцев – и нанес ответный удар.
Что-то оказалось не так с анализами, повторные анализы снова дали не лучший результат, к врачу пришлось ходить все чаще, говорить о чем-то, опустив глаза, – короткие обмены репликами, полными страха, по пути на работу, – а в конце концов диагноз оглушил их, как выстрел.
Он сидел там, в кабинете доктора Какая-разница-как-его-звали, под неоновой лампой, и слушал его объяснения о том, что уже слишком поздно, о том, как уже распространились метастазы и лечение бесполезно, о том, как он сожалеет, что вынужден сообщить им об этом. Ее рука крепко сжала его руку, когда врач давал прогнозы: полгода, если ничего не делать, год или чуть больше, если уже завтра начнем наиболее интенсивное лечение, и как в этом случае пострадает качество жизни. Как будто качество жизни не страдает от невозможности отодвинуть скорый ее конец.
Слова проходили сквозь него, как излучение. Невидимые, грызущие, оставляющие разрушительный след в самом главном веществе, которое только есть, – в ДНК души. Она еще раз сжала его руку, палач за столом произнес еще одну фразу – и он просто перестал слушать. Его взгляд блуждал по корешкам книг на полке за спиной у врача, бродил по столу, заваленному бумагами, устремился к окну, в котором отражался монитор компьютера.
Авиталь предпочла прожить следующие шесть месяцев без лечения.
– Я не хочу ничего особенного, – говорила она ему. – Ни кругосветного путешествия, ни приключений под занавес. Просто хорошо провести эти шесть месяцев, пока надо мной не погасят свет.
Он ушел с работы, и оставшиеся месяцы они провели вместе, устраивали пикники в парке, как когда-то раньше, смотрели фильмы, разговаривали, даже смеялись, как обычная пара.
Ночью, когда она засыпала, он лежал в постели без сна, выходил в гостиную и целыми часами смотрел передачи восьмидесятых годов. Наконец, как-то ночью, тихо выскользнул из дома и пошел выпить. В первом же попавшемся по пути баре он уселся у стойки и стал заказывать стопку за стопкой. Водки. На третьей стопке боль притупилась, на пятой – его охватило забвение, на седьмой – чувства вернулись – в несколько раз сильнее, чем раньше. Он вдруг обнаружил, что рассказывает какому-то совершенно незнакомому человеку, который сидел у той же стойки, интимные подробности своей жизни, плачет, бьет по столу кулаками, обличает виновного – в какой-то точке где-то в воздухе.