Я слушал её, ел и постепенно осознавал: мне придётся увидеть их — генетический мусор разных миров, о котором Мать Хейр говорит, как о своих детях.
И среди этого мусора — урод, калека и ксеноморф-инсектоид. А я не должен желать их уничтожить. Более того: я должен как-то сделать вид… какой? Что мне всё равно? Что мне не отвратительны эти существа? Что они мне симпатичны, потому что Мать Хейр говорит о них, как кэлнорки — о нормальных детях, о настоящих детях?
К такому опыту меня не готовили ни дома, ни в Академии.
Но я понимал: я выживу, если сделаю всё правильно. Я был настроен узнать, как сделать правильно — и вести себя соответственно. Кэлнор лгал мне; я собирался выслушать Мэйну и понять, насколько она правдива.
Мать Хейр не позволила мне во время посадки присутствовать в рубке. Мне пришлось лежать в кресле с антигравами в каюте, на её рабочем месте, перед заблокированным пультом — я понял, что мне не доверяли, но не огорчился. Скорее, убедился в предусмотрительности Матери — она была вовсе не такая дура, как нам рисовали недочеловеков.
Но мне страшно хотелось увидеть мир, отличающийся от Кэлнора всем, что я мог и не мог себе представить. От любопытства у меня буквально свербело внутри, просто подошвы чесались, как хотелось идти туда. И Мать Хейр не стала меня долго мучить, снова сжалилась.
— Но ты должен надеть и не снимать свой штурмовой скафандр и шлем, Ли-Рэй, — приказала она. — Когда мы придём домой, я заменю твой кэлнорский скафандр на наш бронескаф, но пока пусть будет хоть этот. Я не хочу, чтобы кто-нибудь убил тебя от страха или из отвращения.
Когда я это услышал, моя благодарность Матери стала более осознанной. Я понимал, что не заслужил такой заботы недочеловеческой женщины — она сама ни на что не могла бы рассчитывать, попади она в руки кэлнорцев.
Она даже принесла чистящий состав и помогла мне смыть присохшую к скафандру кровь. Когда мы её смывали, мне снова стало очень худо, закрутила какая-то дикая мешанина чувств: страх, жалость, злость, разочарование, вина… Руки тряслись, я пытался это скрыть, но Мать Хейр заметила и дотронулась до меня, в первый раз — коснулась плеча.
— Да, — сказала она, — космос жесток. Но попробуй это пережить: для того, кто превратил свою жизнь в войну, потери — тяжёлая неизбежность. И мы — воюющий народ, и каждый из нас кого-то потерял, даже если воевал не с ксеноморфами, а с самим Простором.
Когда она сказала «и мы» — у меня сжалось сердце. Надо было прийти в ярость от того, что у женщины-недочеловека кэлнорцы и мусор — «мы», но я не почувствовал злобы. Я понял, что уже не так бесконечно одинок, как миг назад. Это были первые мейнские парадоксы.