То, что Мать всей душой приняла участие в бедных сиротках — не удивительно; то, что Дотти теперь проводила с Ниэлле и Ниалло почти все свободное время, учила их рисовать картинки и кормила червями — понятно. Удивляет, что мне было не все равно. В какой-то момент я вдруг понял, что в полете скучаю по взъерошенным шумным тварям и что они меня не раздражают. Вспоминались как-то даже умилённо: как уморительно бегают по полу, как слушают, склонив набок клювастые головки с хохолками — и что рисуют, пожалуй, уже интересно. Не по возрасту.
Я о Цыплятах часто думал и играть с ними любил, потому что они отвлекали меня от мрачных мыслей. Мои шестнадцать были ужасным возрастом, мрачных мыслей хватало.
Я вырос. Я, кэлнорец, супердоминант, вырос, будь оно проклято. А вокруг оказалась Мейна, в общем-то, ничем, кроме моей доброй воли, от меня не защищенная.
Бойцы Шеда мне верили, потому что верили Мать, Эрзинг и Жук. А я себе верить не мог: во мне тикали биологические часы — я боялся, что меня, в конце концов, сорвет с нарезки.
Я истерически боялся за Дотти. Себя драил жёсткой щёткой каждую свободную минуту, дезинфицировал одежду и постельное белье горячим паром, драил сантехнику концентрированной кислотой — лишь бы как-нибудь, случайно, не прозевать нескольких опасных боевых клеток, на которые потом Дотти напорется. Меня мучили кошмары про то, как моя сперма жутким образом, помимо моего желания, словно злобное и расчетливое живое существо, затаивается где-то вне моего организма, а потом подкарауливает и убивает сестренку.
Я уже отлично понимал, что люблю Дотти с некэлнорской силой.
У братьев, само собой разумеется, таких проблем не было. Жук родился бойцом, размножение не входило в число его жизненных возможностей — у букашек этим заняты специализированные особи. Бесполость он ущербностью не считал, для его расы она была одной из разновидностей нормы. Жук служил Матери, как матке букашек, упоенно возился с нашей электроникой и чувствовал себя абсолютно счастливым.
Эрзинг в ответ на прямые вопросы фыркал, что он — как Жук: особь, не созданная для амуров и прочей суеты. Он лгал.
Он был гуманоид со всеми нашими общими инстинктами, ему нравилось нравиться — так он и нравился. Чтобы чувствовать себя на высоте, Эрзинг сделал себя орлом Простора в кубе, идеальным бойцом, строил скептическую мину, играл в бестелесный разум — и восхищал молодых недочеловеческих женщин вне зависимости от того, был ли на нём в тот момент бронескаф с экзоскелетом.
Я знал, что Эрзинг не может оплодотворить женщину — но этот момент моего брата совершенно не заботил. С этой стороны Эрзинг был единственным гуманоидом в поле моего зрения, кому я, вроде бы, не мог причинить серьёзного вреда, но мне от осознания этого легче не становилось. Всё равно я боялся его трогать, потому что знал: планка может неожиданно слететь и в этом случае тоже: кэлнорец внутри меня осознавал, что, усовершенствуй я Эрзинга — он перестал бы быть стерильным… но от этих мыслей мне становилось жутко.