Она начала раздеваться — блузка, юбка — высокая, со стройными длинными ногами.
— Ну, пройдемте, — сказал врач. — А вот блузку, юная дама, снимать было необязательно.
Лицо Барашка залил румянец.
— Оставьте ее здесь и пойдемте. Мы сейчас, господин Пиннеберг.
И они прошли в соседнюю комнату. Пиннеберг не сводил с них взгляда. Доктор Сезам едва доходил «юной даме» до плеча. Пиннеберг в очередной раз убеждается, как она восхитительна — лучшая в мире, единственная на свете. Он работает в Духерове, она же здесь, в Плаце, они видятся раз в две недели, потому волнение его не отпускает, а желание не угасает.
Он как мог вслушивался в то, что происходило в соседней комнате: тихим, мягким голосом врач о чем-то спрашивает, шумно перебирает в металлическом лотке инструменты, этот звякающий звук Пиннеберг слышал в кабинете дантиста — неприятный звук.
И вот впервые он не узнал голоса своего Барашка — очень громкого, звонкого, это был почти крик: «Нет! Нет! Нет!» — и еще раз: «Нет!». И совсем тихо: «О Боже!»
Что там творится? Пиннеберг — три шага — и подошел к двери. Говорят, врачи те еще развратники… Но тут он снова услышал голос доктора Сезама, но не смог разобрать ни слова. Слышно было только, как вновь звякнул инструмент.
И долгое молчание.
Лето в самом разгаре, середина июля, невероятно ослепительный солнечный свет и очень синее небо. Морской бриз колышет ветви деревьев, и они норовят «заглянуть» в распахнутое окно. В детстве Пиннеберг знал одну песенку, которая сейчас вдруг вспомнились ему:
Ветер, ветер, суховей,
Улетай от нас скорей!
В новой шляпе мой сынок,
Будь с ним ласков, ветерок!
Из приемной доносились голоса. Для тех, кому они принадлежали, время растянулось в бесконечность.
«Вам бы мои заботы. Мне бы ваши…»
Они вернулись. Пиннеберг вопрошающе уставился на Барашка. Ее широко раскрытые глаза говорили о том, что она сильно напугана.
На ее бледном лице вдруг появилась улыбка, сначала слабая, но постепенно она становилась все шире и наконец расцвела пышным цветом. А доктор в углу спокойно мыл руки, посматривая через комнату на Пиннеберга. И вдруг проговорил:
— Слишком поздно, господин Пиннеберг, с предупреждением. Дверь заперта. Думаю, уже второй месяц.
У Пиннеберга перехватило дыхание. Вот так удар! Но его реакция была мгновенной.
— Доктор, но это невозможно! Мы были осторожны. Да этого не может быть. Ведь правда, Барашек…
— Милый, — ответила она. — Милый мой…
— И тем не менее это так, — прерывает ее врач. — Ошибка исключена. И поверьте мне, господин Пиннеберг, дети брак только укрепляют.