— Вот и славно! — наконец сказала она, убирая миску и водружая перед ним стакан кофе с молоком и тарелку бутербродов с вареньем. — Вы все начнете сначала, как и мы все. Вам это не повредит. Глядишь, и блажь сама собой пройдет!
Долль опять запротестовал:
— Но вот эти бутерброды с вареньем точно не больничный паек! Это из ваших запасов. Такими бутербродами здесь не потчуют. К тому же я уже совершенно сыт.
— Вот как взрослый человек может нести такой вздор, — усмехнулась она. — Лучше радуйтесь, что можете наесться, — вам предстоят голодные дни! Жрите уже, несчастный вы человек! — прикрикнула вдруг она гневно. — Что я сказала, когда утром 16 февраля сорок четвертого вы отдали мне ваш последний кофе и последнюю сигарету?! Просто слов нет, — продолжила она уже более мирно, когда он послушно принялся за еду, — как мужики выкобениваются — да так ни одна девица не ломается!
Позже, когда он уже собрался уходить, она протянула ему «фильтровую» сигарету и купюру в двадцать марок.
— Только попробуйте, — угрожающе проговорила она, — только попробуйте опять закочевряжиться! Я вот кочевряжиться не буду, если вы принесете мне вместо одной сигареты две. А деньги вернете до конца месяца — дело чести, так? А теперь убирайтесь отсюда! Ваше барахлишко я сложила в коробку, и надо сказать, там еще много места осталось! Кстати, последний поезд, наверно, уже ушел. Ну ничего, дотопаете до Вильмерсдорфа пешком — вы мужчина молодой, ничего вам не сделается, особенно в это время года. Может, заработаете воспаление легких — зато бодрит! А главное — в будущем никаких забот!..
Последний поезд метро действительно уже ушел, и марш-бросок через темный, разбомбленный Берлин и впрямь бодрил — как нянечка Кляйншмидт и предсказывала. Иногда Долль, большой знаток Берлина, совершенно не понимал, где находится. Прохожих, у которых можно спросить дорогу, на улицах почти не было, а те, которые ему встречались, так спешили пройти мимо, словно боялись его — и, наверное, они действительно боялись. Иногда Доллю и самому становилось не по себе: такой ужас наводил этот ночной каменный лабиринт, над которым ноябрьский ветер гнал темные тучи. И все же в его душе свершился переворот. Когда он только приехал в Берлин, его не оставляла мысль: в этом мертвом городе я никогда не смогу работать! А теперь он упрямо думал: я буду здесь работать! И еще как! Вопреки всему!
Ему пришлось долго топтаться у запертого парадного: звонок был отключен, а кроме него, похоже, никто внутрь не рвался. Было ужасно холодно, у Долля зуб на зуб не попадал. Но мысль подпитать жизненные силы с помощью сигареты, которую дала ему нянечка Кляйншмидт, он тут же отбросил: он заранее решил, что выкурит ее в постели, когда окажется по-настоящему «дома», там, где теперь будет его отчизна и вотчина, — по крайней мере, он сделает все от него зависящее, чтобы это было так. Точно так же он гнал от себя опасение, что в такой поздний час он может и не дождаться человека с ключом, что все жители уже сидят по домам: нет, мне не придется торчать здесь всю ночь напролет, кто-нибудь обязательно придет. И придет скоро — сердцем чую!