– При посадке, стало быть, разбился Дитрих этот, – догадался штурман.
– Нашли кого спросить. Да какая разница, – сказал Костя сквозь зубы. – Пришел на нашу землю – получай.
«Пришел на нашу землю – получай!» Я уставился на сцепленные в замок руки. Хотелось плюнуть на все и убраться куда-нибудь в чащу, в дебри эти меловые или юрские. Окопаться, занять круговую оборону, чтобы никто не лез… Почему я должен это решать? Будь мы там, на родине, было бы все просто и понятно. В бою. Так нет ведь! Занесло к черту на кулички, да еще и немца для развлечения подбросило. Не знал я, что сказать. Выходит, говорил до этого, распространялся… все зря. Не знаю, как объяснить. И радист прав, сил нет даже думать о том, что творится там, дома. Но и душа не лежала – полудохлого пускать в расход.
Вслух медленно сказал, гася злость, подкатившую опять к глотке:
– Отставить «пришел – получай», самосуда не будет. Одно дело – в бою, врага, другое дело – вот так, в мирное время. А здесь время мирное. Здесь законы другие. А по законам мирного времени суд полагается и сбор доказательств. Ты, Костя, остынь, – я посмотрел в его сторону, он уставился, прищурясь, будто цену каждому моему слову высчитывал, – нам, может так случиться, навек здесь остаться придется.
– Да понял я, товарищ капитан, – отвернулся Костя и вдруг расхохотался: – Чую, вот немку мне легче было бы во всех грехах простить, чем немца, чтобы, значит, навек здесь остаться.
– Ну-у… – протянул я, чувствуя, как теплеет на душе от его дурацких слов в самый ответственный, можно сказать, момент.
– Баранки гну, капитан, что замолчал-то? – силясь быть серьезным, сказал штурман.
Посмеялись. Не очень весело, правда, посмеялись. Случается так, смех, когда смеяться нечему, сквозь слезы называется. Нет, рыдать никто, судя по этим упрямым рожам, заросшими бородами, не собирался. Но сидит вот фриц в крови, экипаж дружный, отличный экипаж, идет вразнос из-за этого фрица, «ланкастер» тащить надо, выжить тоже не мешало бы в этих джунглях, и не знаешь, получится или не получится. Ходишь, делаешь вид, что все по плану, говоришь об этом настырно, как я сегодня – Прохору, и понимаешь, что иначе не можешь, и он ведь понимает, что я должен это говорить. И опять смеемся. С тоской во взгляде, потому что все все знают, понимают, молчат, да, иногда прорывается…
– Фрица звать Юргеном. Пока он по-человечьи с нами, и разговор с ним будет человечий, а дальше жизнь покажет. Руки нам нужны, очень нужны, – сказал я, когда смех затих, и сам я кое-как ржать перестал, и на душе полегчало. Фашист на меня глаза вскинул. – Иди, Юрген, в умывальник.