Да, пожалуй, давно. Тогда он плохо понимал социальную разницу между ними, и уж точно не испытывал к княжне таких чувств, как сейчас. В детстве все было гораздо проще и лучше.
— Так что случилось? — уверенно обняв ее в ответ, тихо спросил он, щекотнув горячим дыханием шею.
Вздрогнув, княжна немного отстранилась, не отняв, однако, рук. Взгляд больше не был печальным, но стал совершенно потерянным. Она будто искала в своём «друге» ответ на какой-то мучивший ее вопрос, и не находила. Выбившийся локон упал прямо на глаза, но девушка даже не шелохнулась.
Не выдержав, невесомым движением заправил за ухо шелковый локон и легко коснулся подбородка, заставив поднять взгляд.
— Не молчи, пожалуйста. Князь и княгиня опять были пренебрежительны? Наказали?
Окончательно отстранившись, княжна невольно потерла запястья, где виднелись следы кандалов — тех самых «воспитательных» наказаний.
— Да, можно и так сказать. — холодная змеиная усмешка пробежала по губам. — Возможно наказали в очередной раз, а может быть подарили свободу. Но мне страшно…
Бехрам уже догадывался, догадывался слишком хорошо. Процедил сквозь зубы:
— Что это значит?
— Я выхожу замуж за султана Айсфахана — самой большой империи в истории. За Владыку мира.
Сердце провалилось в бездну, чтобы больше никогда оттуда не возвращаться…
* * *
Княжна.
Наряды, золото, бриллианты… Пожалуй, мои надменные родители еще никогда не были так щедры, как при подготовке к этой свадьбе. Впрочем, это стало для них мелочью, ведь Нурлан, Владыка мира, заплатил за меня стоимость двух-трёх таких княжеств, как наше. И всё для того, чтобы присоединить плодородные «ничейные» земли к своей огромной державе. Это была излюбленная тактика айсфаганцев во все времена — бескровно покупать земли. Удобно: денег у айсфаганцев куры не клюют, а жениться Нурлан может сколько угодно, их обычаи это позволяют. Что до меня… кому какое дело. Ведь с детства готовили к этой роли, и вообще, по словам дражайшей матушки, «стоит гордиться, что продали дорого».
Гордиться я, конечно, не гордилась, но покорно склонила голову, и даже надеялась, что во дворце мужа меня ждет счастье, покой, светлые чувства, каких не было «дома». Лишь только тлел в душе неясный огонёк…
«Дома» у меня не было ничего своего, ничего настоящего, и никого. Никого, кроме Бехрама, моего друга детства. Лишь в его глазах я, уходя, увидела боль.
Если бы я могла повелевать своим сердцем, своей жизнью, я полюбила бы в ответ, но, повторюсь, у меня не было ничего своего. И колёса увозили туда, где тоже ничего не будет…. Но надежда умирает последней?