Избранное (Минач) - страница 127

Дома горел свет. Каролко уже спал. Она сидела в спальне, у телефона. Не звонила, а просто неподвижно сидела у телефона и даже не повернула голову, когда он вошел. Она была еще в плаще, руки бессильно свешивались вдоль ручек кресла. А лицо — лицо было старым, пепельно-серым и помятым. Лицо скорбящей матери. Несмотря на все, она все-таки мать. С этим, видно, ничего не поделаешь, это ярмо так просто не сбросишь. Она мать и поэтому страдает. Восемнадцать лет. Лучшие годы жизни. Ему вдруг стало ее жалко.

— Гела.

Она посмотрела на него сухими глазами. И ничего не сказала, ей и не надо было ничего говорить. Ненавижу тебя, до самой смерти тебя буду ненавидеть. Не могу дышать с тобой одним воздухом. Это ты, ты во всем виноват. Никогда, никогда. Она смотрела на него как сумасшедшая. Он не мог выдержать взгляд этих полусумасшедших глаз. Опустил голову и посмотрел на ее туфли, да, они опять были в грязи. Шатаются с каким-нибудь юнцом по роще и держатся за руки, интересно, они держатся за руки? Как смешно. Она боится вины, поэтому сама обвиняет меня. Это — это конец. Ему стало стыдно, ведь только что он пожалел ее. Сука. Сука. Он повернулся и ушел.

Он долго ходил — где ходил? Потом он никак не мог вспомнить. Иногда смотрел на часы. Боялся перепутать время. Врач сказал через два часа, но когда он это сказал? Ему казалось, что с тех пор прошло, по крайней мере, столетие. Он хотел прийти вовремя, это было очень важно для него.

Лицо моржа в окошке выглядело почти как привидение.

— Так вот, — сказал вахтер. — Эта девочка…

— Да.

— Эта девочка, как это… Умерла она. Еще до операции. На столе.

— А… да.

— Вот сумка, ее из отделения прислали. И восемнадцать крон. Посмотрите. — А потом добавил: — Ох уж эти машины.

Отец автоматически взял сумку. Сделал несколько шагов. Боль надо переносить мужественно. Мужественно, мужественно. Какое необыкновенно глупое слово. Он подумал: служебный револьвер. Потом подумал: Каролко. Горели фонари, по асфальту тихо скользили машины. Люди гуляли по тротуарам. Был один из последних теплых вечеров. Из больничного скверика раздался молодой смех.

Перевод О. Гуреевой.

Девочка заболела внезапно. Еще утром она весело лопотала, болтала кривыми ножками. К вечеру появился жар. Лежала она, притихшая до жалости, даже головку не могла повернуть. Мать только повторяла: «Анка, солнышко мое». Показывала деревянного раскрашенного петушка. Глазки девочки на миг останавливались на игрушке, на миг оживали, но тут же становились безразличными. Бабушка неотрывно следила за девочкой опытным, знающим взглядом. Горит, бедняжка, так и пышет от нее жаром, как от печки. Положили компрессы: снизу горячий, сверху холодный. Жар не спадал, девочка по-прежнему лежала пластом, как мертвая, уж и плакать не было сил. Градусника в доме не было, но достаточно было рукой коснуться лобика: он пылал. Мать, совсем еще молодая — девочка ее первый ребенок, — не знала, что делать, лишь заламывала руки и плакала. Дед не в силах был на это смотреть и отправился за советом и помощью к соседям — ближайшие жили более чем в километре. Пришла соседка, искушенная в таких делах, порой принимавшая роды. Но и она ничем не смогла помочь. Приложила руку к лобику, перевернула малышку, постучала по спинке пальцами — видела, так делает доктор. Только на то ее и хватило, что переменить компрессы: снизу холодный, сверху горячий — так она привыкла. Ребенку от этого легче не стало. Тогда все уселись, стали советоваться: нести ли девочку в город? До города далеко — шестнадцать километров. До ближайшей остановки автобуса — пять с лишним. А сегодня суббота, последний автобус отходит часов около шести. Пока судили-рядили, немало времени прошло, уж и речи быть не могло, чтобы успеть на автобус. Оставалось сидеть и ждать хозяина. Он должен был приехать как раз этим автобусом. Работал он в городе на большой лесопилке. Мать, хоть и не совсем еще успокоилась, почувствовала все же облегчение. Соседка уговаривала ее, как уговаривают в таких случаях: ничего, мол, все дети так — поболеют да выздоровеют, незачем о плохом думать. Вот она сама — уж на что опытная мать, четверых растила, такие хворые были, думала, что не выживут, а теперь здоровенные как дубы. В половине седьмого соседка ушла: пора было доить корову. Мать тоже занялась домашними делами. Около семи пришел отец. Тоже дотронулся до лобика малышки, которую очень любил. И рассердился, что не отнесли ее в город. Все сразу заговорили словами соседки: с детьми-де всегда так, поболеют и выздоровеют, не надо о плохом думать. Наскоро проглотив ужин, отец подсел к маленькой. Менял ей компрессы — большего и он не мог сделать. И тихо, про себя ругался: проклятый дом, даже градусника нет. Проклятая жизнь. Подожгу когда-нибудь этот дом. Около восьми девочка начала задыхаться. Было видно, как трудно ей дышать, — каждый вздох давался ей с трудом, требуя усилий ее крошечного тельца.