— Что же это такое? — строго спросил он, и его темные глаза на исхудалом лице зажглись злобой.
— А что? — спросил Штвртак, обиженно опуская руку.
— Он еще спрашивает! Я из вас душу вытрясу, что же вы натворили?! Ведь люди начнут дохнуть с голоду, станут хаять новую республику за такие дела! Чем им обрабатывать землю, языком, что ли?!
А дело было в том, что разделенное на участки поместье Кишфалуди обрабатывалось всего на одну четверть. Не было упряжи, не было орудий, не было скота, и люди терпели нужду, жили впроголодь.
Штвртак только плечами пожал:
— Ничего нет. Немцы…
— Немцы?! Креста на тебе нет, знаем мы вашу политику. Парцелляция называется — да вы ее назло провели. Люди бедствуют и вздыхают: при старике-то лучше было, хоть не голодали. Устроили праздник, наболтали с три короба! Почему не дали им хозяйствовать сообща, чтобы как-то сводить концы с концами? В России…
— Нельзя. Закон…
Штвртак и еще бы говорил, но Винцо так на него глянул, что тот сразу осекся.
— Ну, ладно, — сказал Винцо вроде как ни в чем не бывало, но у Штвртака от его мирного тона мороз побежал по коже. — Через две недели выделишь шесть упряжек. А не то — опять приду… — Винцо сделал ударение на последних словах, глядя Штвртаку прямо в глаза.
Как ни странно — через две недели лошади были. Бог весть, откуда Штвртак их раздобыл, а Винцо лишь пожалел, что не попросил больше.
Он стал председателем сельского национального комитета в Пустом Поле. Распорядился осушить лужу, которая исстари простиралась посреди деревни к великой радости деревенских гусей, на месте лужи высадили деревья, привели площадь в божеский вид. Зарегулировали ручей и добились государственной субсидии на строительство домиков для сельскохозяйственных рабочих, потому что во время войны усадьбу подразрушило. Голова у него была битком набита планами, один другого величественнее, возвышеннее. Но после выборов в сорок шестом он был вынужден освободить свой пост, и на его место пришел Карикаш. Однажды ночью кто-то с корнем вырвал деревца, ураганом смело чернозем, и на площади снова разлилась лужа.
Винцо вздохнул, перевернулся на другой бок и проворчал под нос: «Эх, чтоб вам ни дна, ни покрышки!..»
Он опять стал работать на земле. Руки у него отвыкли от плуга, сперва не хватало ловкости, но со временем былые приемы восстановились, и чем больше у него спорилась работа, тем легче становилось на душе. Анча тогда забеременела вторым ребенком, и он надрывался в одиночку, с единственной лошаденкой на восьми гектарах. Он еще больше похудел и потемнел лицом, и даже белокурые волосы утратили прежний блеск, но он выдержал, как выдерживал все. Кое-как перебились и в следующем засушливом году. Анча говорит, что это были лучшие годы из всех, которые они прожили вместе, но Винцо они кажутся прожитыми впустую. Это было какое-то зряшное счастье, считает он, какое же это счастье — топтаться на одном месте? И вдруг все пришло в движение, понеслось так стремительно, что и у Винцо голова пошла кругом. Правительственный кризис был в самом разгаре, когда Винцо с бывшими сельскохозяйственными рабочими направился в сельское правление и вышвырнул из канцелярии Карикаша со всем его барахлом. Винцо снова возглавил Пустое Поле, не не надолго, всего на несколько месяцев, потом его выбрали в областной партийный комитет и оттуда направили на полгода учиться. Вернулся он как раз вовремя, потому что старому Галене, тогдашнему первому секретарю, крайне необходимо было ехать в Татры лечиться, откладывать было нельзя, и Винцо занял его место. Он потер руки — теперь развернемся, — проветрил кабинет, сел за стол, с гордостью огляделся вокруг. Потом вскочил, взял видавший виды портфель и отправился колесить по области. Вернувшись, денно и нощно разбирал скопившиеся дела, маялся на бесконечных собраниях, научился много курить и нервничать.