Пора. Я открываю старую тетрадь.
31 мая
Меня предупреждали: ты едешь в один из самых отсталых районов нашей страны. Мне говорили, что это проявление высокого доверия. Что я должен гордиться своей миссией, ибо нет большей чести для коммуниста, чем быть руководителем на отстающем участке борьбы за социализм. Конечно, я был горд оказанным доверием. Район и в самом деле был запущенный. Мрачный, будто он и впрямь упорно и терпеливо ждал, когда я приду. Терпеливо за неделю-две перед моим приездом из засады стреляли в председателя кооперации. Позавчера я заглянул в эту деревню. Обиднее всего, что люди или ничего не понимают, или не хотят понять. Не представляют классового характера явлений. Твердят себе о каких-то старых неурядицах, родовой мести, словно кровожадные корсиканцы! А между тем яснее ясного, что стрелявшего подговорили классовые враги. И не случайно выстрел прозвучал несколько дней спустя после создания комитета сельскохозяйственного кооператива. В такие «случайности» может поверить либо «слепой», либо «ослепленный» чем-то человек. «Ослепленный» — вот это выражение лучше всего подходит для этой деревни, да и для всего района. Как будто глаза у всех там затянуты плотной мутной пеленой, будто у всех у них катаракта. Именно поэтому я уверен, что здесь может помочь лишь энергичное вмешательство хирурга, решительные действия, которыми изо дня в день искоренялись бы старые порядки и привычки. Товарищ О., первый секретарь, на мой взгляд, несколько медлителен и вял. Словно и он пропитан ленивой неподвижностью этого края. Впрочем, родом он из соседнего района. Заладил свое: мол, люди у нас прекрасные, к ним только подход нужен! Хорош классовый подход, что и говорить! Прекрасные люди! Эти прекрасные сидят в засаде с оружием в руках и подстерегают… Кого? Старого коммуниста. А в первом и лучшем пока кооперативном хозяйстве ни с того ни с сего вдруг загорается стог соломы. И более двадцати человек, оказывается, связаны с «Белым легионом». Прекрасные люди! Благодарю покорно за таких прекрасных людей, тут и оглянуться не успеешь, как эти прекрасные люди двинут тебе в морду — и все по доброте душевной. Товарищ О., очевидно, забывает, что мы на переднем крае, что идет классовая борьба. Товарищ О. привязан к своим родным местам, и это его ослабляет. Но сантименты при решении важных вопросов вообще пора бы отбросить, а в области политической работы попросту искоренить. Разве человек, обремененный жалостью, может принять политически верное решение?
1 июня
Я должен записать здесь мой сегодняшний разговор с товарищем О. Я никогда не использую этот материал против него — боже сохрани! Но записать я должен. Когда-нибудь я прочту ему эту запись и докажу, на чьей стороне была правда. Итак, О. пригласил меня к себе в кабинет. Ничего особенного, я часто заглядываю к нему: человек я новый и многого не знаю. Но сегодня утром я уже по его глазам понял — что-то стряслось. Мы сели за стол, закурили, и тут он вдруг подозрительно покосился на меня. Взгляд озабоченный и даже печальный. И вообще сам товарищ О. вялый какой-то, нерешительный и грустный, безвольный. Так вот, смотрит он на меня и говорит: «Что это ты, мой милый, новые порядки тут заводишь?» Я не люблю, когда ко мне обращаются не «товарищ», а «мой милый». Вроде как по-семейному и запанибрата. Я уже разъяснял это товарищу О., но он, конечно, оставил мое замечание без внимания.