– Хотите еще капучино? – спросила я.
– Да, – ответила она, – вы хорошо его готовите.
Мне показалось, что ее лицо подошло бы для портрета. Я ничего не сказала, но мы обе ощутили близость друг к другу.
– В конвенте было спокойно. По сравнению с родительским домом, где властвовали ежедневные ссоры и драки, конвент был раем.
Не могу вам описать, что значит быть ребенком и жить в беспрерывном страхе, что пьяный отец кого-нибудь убьет или покалечит. Я пыталась защитить маму, но она вырывалась и отсылала меня спать. Я чувствовала: она меня отталкивает, сердится, что я так напугана. Я упрекала ее, что она меня бросает; мне это было больнее, чем отцовские драки и ругань. Мамина преданность отцу задевала меня больше, чем его дикие выходки. Однажды он в пьяном безумии схватил с плиты посудину с кипятком и плеснул матери на руку – почему, дескать, ужин не готов. У нее и по сей день след, большой рубец она прячет под браслетом. Также она всегда скрывала правду о том, чем был ее брак, что творилось в доме.
После бесконечных оскорблений она еще и пела, ведь ему нравился ее голос, мыла ему ноги, а нас бранила, говоря, что это мы виноваты, из-за нас ему приходится столько работать и от стресса он пьет. Я уходила в школу и возвращалась в страхе, прислушиваясь, началась ли уже ссора, будет ли папа драться. Покой был только в школе, но было все трудней сосредоточиться от страха за маму: жива ли она, а вдруг избита или ранена, а кастрюли и тарелки раскиданы по полу? А если мама опять в ярости скажет, чтоб я шла в свою комнату?
Я не могла понять отцовской ревности. Он почти всегда подозревал, что она ему изменяет, бил ее, пока из носа кровь не пойдет. Битье обычно кончалось тем, что папа силой тащил ее в ванную, пускал холодный душ. Ссора завершалась поцелуями и сексом. Несколько раз у мамы случались выкидыши от его побоев. Однажды у нее лопнул мочевой пузырь. Она так и не сказала врачам, что было причиной беды.
Позднее я поняла, отчего она так яростно гнала меня в комнату: боялась, как бы он меня не убил. Ее он никогда не забил бы до смерти, потому что любил с детства. Она не жаловалась, что ей больно, даже пела его любимые песни. По ночам они долго смеялись, а я плакала от страха. Когда я выросла, я подумала: а может, ей нравилось такое отношение? Потом я читала о садомазохизме.
Католическая церковь помогала нам деньгами, все дети ходили в частную школу. Сестры видели, что я изменилась, и однажды вызвали маму на беседу. «Что ты наделала? – закричала мама. – Я же тебе говорила – никто не должен знать, что происходит в доме! Это семейное дело, только моя забота, а не ваша, не детская», – повторяла она перед встречей в классе. Вернувшись, она обняла меня и сказала, что главная сестра сообщила ей, что меня выбрали – я пойду в конвент, чтобы стать честной сестрой и посвятить жизнь Христу. Она дала свое согласие.