— «Януш, должна сообщить, что я уезжаю в Польшу. Думала, что никак этого не дожду, но чрез пана Кобецкого, ты его видел зо мною, весь наш эшалон беженцев получил пропуск. Прошу прощенья, а толька без Польши не могу жить. Ядвига Вислоцка».
Прочел. И еще раз начал: «Януш, должна сообщить»… Дальше не читал: будто толкнул кто-то сзади, — как стоял — упал грудью в траву. Руки затрепыхались, как крылья у подстреленной птицы, потом взметнулись к голове. Пальцы вцепились в волосы… Долго лежал так, уткнувшись лицом в землю. Потом зарычал, вскочил, и стал с корнем рвать высокую траву. Огнем горело сердце. Мутилось в голове. Но жгучая боль в руках заставила опомниться. Поднес их к лицу и увидел, что все они покрыты большими белыми волдырями.
Аршинная крапива густо росла на меже и терпеть не могла, чтоб ее беспокоили.
До ночи прометался по полю Иван Егорыч. Побродит, потом снова ляжет в траву и голову схватит. И всякой мушкаре начинает казаться, что он спит. Тогда и муравей бесцеремонно поползет по шее, и мотылек над самым затылком вьется. Но неожиданно Иван Егорыч вскочит на ноги и снова шагает, шагает.
Уже упала вечерняя роса и задымилась река, когда он вернулся домой. Никто его не окликнул, когда он проходил по двору к амбару. Там лег на солому и закрыл глаза. Почти тотчас же затопали по амбару босые ноги.
— Тятька, это я, Филька.
Иван Егорыч открыл глаза. Филька, шморгая носом, молча протянул ему кружку с молоком.
— Тетка Танька дала. Сичас только надоила. Гляди — пузыри по им какие… Пей, ничаво…
Иван Егорыч сделал несколько жадных глотков.
— А тебе как же?
— Ничаво, хлебай. Я уж напился.
— Ложись со мной, Филя.
— Ну-к чтож? Ремень вот распояшу и лягу.
Через минуту приплюснул нос к отцовскому плечу и не слышал, как дрогнуло это плечо раз, и другой, и еще, и еще…
_____
На рассвете Дуня, выгнав за ворота корову, сказала возившейся с тестом Татьяне:
— Гляди, чего наделала бабка Аксинья. Всю ноченьку маялся Ваня. То застонет, то схватится. Я думала: Хилька не беспокоит ли. Кликнула, — а он не пущает парня.
— Вот вишь, я тебе сказывала. Не бабка она, а колдунья настоящая.
— Сыми-ка мне зипун, — попросила Дуня. — Надо Хильку прикрыть, а то как бы не простыл. Нынче зорьки больно холодны стали.
Как ни осторожно ступала в темноте амбара, все-таки-задела плечом вилы и они упали, звякнув железом об пол.
— Ты, Дуня? — окликнул Иван Егорыч.
— Я, думала парня прикрыть.
— Поди сюда.
Когда присела на солому, положил голову к ней на колени. И обнял.
— Худенькая ты, как девченка…
— Горе хоть кого ссушит, голубь. — И заплакала.