Комната тоже пуста. Обои отошли, местами порваны, на потолке глубокие трещины. На шелковом абажуре толстый слой пыли.
Ординарец внимательно обследует комнату. Находит плотную красочную обложку пионерского журнала с репродукцией «Сталин и Мамлакат», показывает мне и делает вывод:
— Немцев здесь не было.
Пожалуй, он прав. Но меня больше интересует, живы ли мои и где они сейчас.
— Ушли, — уверенно заявляет ординарец. Он утешает меня, считает, что «все в порядке». Потом вдруг спрашивает: — Скажите, а огород или садик у вас был?
Киваю на окно:
— Там жена и Володя сеяли цветы.
— Ясно. Одну минуту.
Борисов открывает окно и спрыгивает. Долго пропадает, потом возвращается с высохшей картофельной ботвой. Освещает ее фонариком.
— Ваши недавно тут были, — делает безапелляционный вывод. — Картофель убирали. Земля изрыта свежими ямками.
Это логично. А может, они и сейчас где-то поблизости?
Выбегаю во двор. Чугунная крышка водосточного колодца сдвинута. Тяжелый запах ударяет в нос.
Они там! Отбрасываю в сторону крышку.
— Есть тут кто?
В ответ журчит вода…
— Не бойтесь, мы русские.
Журчит вода…
Борисов становится на колени, наклоняется над ямой, направляет в нее луч фонарика. Тут же поднимает голову:
— Там кто-то есть.
Неужели мои? Смотрю в яму. Луч фонарика выхватывает из мрака скрюченную фигуру женщины. Она шевелится.
— Галина, Галочка, ты? Это я, Степан…
Женщина медленно, робко подымает голову. Первое, что бросается в глаза, это прядь седых волос и лицо, испещренное морщинами. Глаза прищурены от ослепительного света.
— Кто вы? — спрашиваю.
Молчание.
— Мамаша, не бойтесь, — как можно более мягко говорит Борисов, — Киев уже освобожден. Дайте руку, я помогу вам выбраться.
Вносим ослабевшую, дрожащую от холода женщину в квартиру. Борисов сбрасывает с себя стеганку, подкладывает ей под голову. И тут я узнаю соседку:
— Прасковья Тимофеевна!
Постепенно женщина приходит в себя. Спрашивает:
— А ты кто такой? Откуда меня знаешь?
— Неужели не помните, Прасковья Тимофеевна? Я — Степан Федорович. Шутов.
— Галинин муж? Помню, как не помнить!
Женщина долго покачивает головой. А я молчу, боюсь спросить о своих, и сердце у меня обливается кровью. Наконец Прасковья Тимофеевна нарушает молчание:
— А твои, слава богу, живы. Все — и Галина и дети… Правда, тяжело было, особенно меньшому. С голода пухли.
— Теперь-то где они? — спрашиваю.
— Ушли. Как греметь начало, Галина Андревна детей забрала и в село подалась…
Только спустя две недели, когда бригада находилась уже западнее Киева, мне удалось снова заскочить домой. На этот раз застал жену и младшего, трехлетнего сына. Толик родился в сорок первом году, и я его видел впервые. Несмотря на то что рос в тяжелых условиях, он оказался живым, подвижным ребенком.