Щурясь от яркого, раздражавшего света — крышка стола была отполирована до блеска, — я хмуро буркнул «здрасте». И, не глядя, плюхнулся на стул, всё еще морщась и потирая палец. Алексей Николаевич кашлянул.
— Не хочу пугать, Саш, — осторожно начал он, — но диагноз серьезный, — и сделал паузу. — У тебя опухоль…
И посыпал терминами. Но я не слушал — уже знал всё от матери (когда вчера Алексей Николаевич позвонил на домашний, трубку взяла она, — у меня было заседание кафедры). Я не слушал, а исподлобья, угрюмо и зло разглядывал его, кривясь от ворочавшейся боли. Блин, зачитывает приговор — хоть бы рожу скуксил! Но холеное лицо его, казалось, лоснилось спокойствием, а глаза — равнодушием. Не знаю, почему, но всегда, даже когда был жив отец, недолюбливал Алексея Николаевича. Может, потому, что напоминал кота — сытого и откормленного, — а я кошек с детства не люблю, собаки — другое дело.
Уткнувшись в бумажки, Алексей Николаевич что-то бубнил и изредка поднимал взгляд — слушаю ли? Один раз он слегка поправил шапочку, смятую у верха, но не до конца — смятость осталась. Я хмуро отвернулся. Что-то раздражало. Или просто свет слишком ярок и режет глаза? Я поерзал и, бросив быстрый взгляд на Алексея Николаевича, наконец-то понял: злил смятый верх. Я со злобой смотрел на него, на дурацкий белый колпак и чувствовал, как хочется встать, ударить или заорать, чтобы поправил. Неужто сам не замечает?! Мелькнула глупая мысль — встать и поправить самому. Ну и рожа у него, наверно, тогда будет!
Изнывая от этих глупых, но навязчивых желаний, я беспокойно ерзал, потирая прищемленный палец. А Алексей Николаевич, убрав бумаги, задумчиво поднял руку, словно услышав меня. Я затаил дыхание, но рука неожиданно замерла на полпути. И, будто забыв, что хотел, он опустил ее и рассеянно почесал подбородок. Меня чуть не взорвало. И-Д-И-О-Т!!! Да поправишь ты когда-нибудь свой долбаный колпак?! Меня затрясло от бешенства, от ненависти к этому откормленному коту в халате, и, захлестнутый ею, я вначале не расслышал, как он что-то сказал мне.
— Саш, ты слушаешь?
Я вздрогнул и очнулся. Алексей Николаевич повторил:
— Твой основной шанс, скажу честно, — срочная операция. Иначе, если пойдут метастазы, можем опоздать. На операцию же согласен?
Он смотрел вроде бы выжидательно, но было видно — он не сомневается, что ответ может быть только один. Меня это взбесило окончательно. Котяра самодовольный! И я коротко и зло выплюнул:
— Нет!
Его брови удивленно вздрогнули.
— Ты, видимо, не совсем правильно понял. Операция не просто основной, она, скорее, единственный шанс и…