— Нет!
Сейчас мне было всё равно! И хотелось только одного: поразить, насолить, вывести из себя, показать, что откровенно презираю и его, и работу его, и в заботах ничьих не нуждаюсь! Я даже приподнялся, чтобы швырнуть всё, что думаю, в эти невозмутимые глаза, но после второго «нет» в них наконец-то мелькнуло недоумение, почти изумление. Алексей Николаевич, словно не зная, что делать с удивленно разведенными руками, медленно снял шапочку и, всё еще недоумевая, машинально поправил ее.
И всё! Всё сразу потухло, ушло, оставив лишь пустоту. Мгновение назад казалось, что готов чуть ли не убить того, а сейчас я усталым, не понимающим взглядом смотрел на аккуратно надетую шапочку с выпрямленным верхом, в его озадаченные, обычные глаза. Что я в них такого увидел?
Словно пристыженный, я опустил голову. Меня охватило тихое отчаяние. Что я наделал! Ведь теперь я умру! Из-за колпака!!! Мне хотелось бессильно закрыть глаза. Я понял, что сделал не только огромную, но еще и непоправимую глупость. Да, непоправимую! Застыв в странном оцепенении, словно завороженный своим отказом и его страшным следствием, завороженный внезапно разверзнувшейся под ногами бездной, я уже знал, что не отступлюсь. Ни за что — хоть убейте! И я не мог толком объяснить, почему: то ли из гордости за столь безрассудную выходку, а в глубине души я, наверно, всё-таки гордился ею, то ли из чувства стыда, боязни показаться трусом, не способным держать слово. Или это было просто упрямство — непонятное, необъяснимое?
Я в тихом отчаянии понимал идиотизм положения, в которое загнал себя. Я знал, что никто и никогда не осудит, если я всё-таки изменю решение и скажу «да». Но что-то неуловимое, несхватываемое сознанием удерживало меня, словно огромная глыба льда застыла в голове, и я уже знал, что никогда не сделаю этого. Никогда…
— Но, Саш, — откуда-то издалека донесся голос Алексея Николаевича, — ведь это… — он на мгновение запнулся, — это верная смерть! Если боишься операции, то зря: у нас хорошие хирурги. Подумай о матери, о близких!
Но я, тупо уставившись в точку, стиснув зубы, лишь с отчаянной и слепой решимостью, решимостью идти до конца, устало качал головой:
— Нет, Алексей Николаевич, нет…
Я не слушал, что он пытался втолковать, — это были уже мои проблемы: смерть — личное дело каждого. Я поднялся, как в тумане, и, не попрощавшись, вышел.
А потом были долгие невыносимые вечера, когда окончательно отчаявшаяся мать бросалась передо мной чуть ли не на колени и, цепляясь дрожащими руками, хватая за пояс, горячо и слезно молила: Сашенька, сыночек, соглашайся! Поздно ведь будет! Сыночек мой, согласись… Но я уже летел, я уже падал в ту разверзнувшуюся пропасть без дна и света, манящую и пугающую. И всё в том же оцепенении, словно завороженный своим «нет», завороженный грядущим, всё так же уставившись в какую-то несуществующую точку и стиснув зубы, бессильно качал головой: нет, мама, не проси…