— Но у нас нет веков. Мы не можем искать неизвестно что.
— Да, жизнь ваша коротка, а мой путь — Время, — он покачал головой. — Вы не знаете, что значит быть обреченным идти и не доходить, искать и не находить, жаждать и не насыщаться.
— Это … — я чуть запнулся, — это и есть твое проклятье?
Странник вновь покачал головой.
— Нет, это не проклятье, — он пристально взглянул на меня, и тихая отстраненная улыбка скользнула по его губам. — Это просто судьба, а ее можно только любить. Я верю в нее, и поэтому мне дозволено всё.
На востоке пробуждалось утро, и небо прокрасилось рассветом, — нарождался новый день, похожий на другие и вместе с тем неведомый и неповторимый. Странник, стряхнув оцепенение, поднялся с прохладного песка. Прежде отрешенные, словно завороженные глаза оживились и смотрели открыто и с интересом — впереди ждали новые дороги. Встал и я, и он по-дружески хлопнул по плечу.
— Прощай, брат-странник из Братства Дороги, а есть и такое. Вряд ли еще свидимся, я не прохожу дважды по той же тропе. Желаю найти, что ищешь. Одним из наших было сказано: ищите и найдете, просите и вам дастся, стучите и вам отворят. Прощай!
Странник ободряюще улыбнулся и, перехватив посох, неспешно зашагал на запад, по берегу озера, вдоль кромки. Я долго смотрел вслед, на уменьшавшуюся фигурку, на развевающийся плащ, хлопающий на ветру. И почему-то стало немного грустно, как становится грустно при виде чего-то, что уходит безвозвратно и никогда не повторится. Грустно и потому, что не увижу всего, что увидит он, — ведь мой путь не Время, не Вечность, а жизнь.
Стало грустно и вместе с тем легко: я не увижу, как закатится в последний раз за горизонт больное, умирающее солнце, — закатится, чтоб не взойти вновь. Не увижу вначале удивленных и недоумевающих, а затем и испуганных лиц, с безнадежным отчаянием ждущих рассвета. И как поймут, что его больше не будет.
Я не увижу, как обреченно будут бродить по опустевшим улицам заброшенных городов жалкие бледные тени, что именовались некогда людьми. И не услышу того отчаянного, раздирающего душу вопля последнего человека, понявшего, что он — последний, понявшего, что после него уже никого не будет — никогда. И лишь тоскливо поющий ветер подхватит этот крик, неся его всё дальше и дальше, разнося по безлюдным просторам земли.
И уже не будет и этого человека, а крик будет всё так же звучать под вечно звездным небом, и будет звенеть еще тысячи и тысячи лет, отдаваясь гулким эхом в пустом и мертвом мире, напоминая о безвозвратно ушедшем, напоминая, что всё пройдет и канет в Лету.