— ТАЛИФА, КУМИ…
Толпа вздрогнула и очнулась. Пробежал недоумевающий гул:
— Что он сказал? Что это означает?
— А это означает! — зазвенел торжествующий голос монаха. Он уже начал мелко-мелко дрожать и завороженным, боящимся оторваться взглядом смотрел на скамейку. — Это означает: девица, тебе говорю, встань!
И в этот миг, вновь было насмешливо загудевшая толпа, мгновенно, словно по команде, потрясенно замерла. И — оглушающая тишина, которую прорезал чей-то душераздирающий визг: безжизненно свисавшая ручка, слегка вздрогнув, поползла вверх, а тонкие, почти прозрачные пальцы стали розоветь. Я почувствовал, как закружилась голова, а перед глазами поплыли разноцветные круги, как проваливаюсь — в пропасть без дна и света. И последним запечатлелось, как, судорожно дернувшись, отпрянули все от скамейки. А на ней, еще не придя в себя, расслабленно лежала девочка с тихими серыми глазами и смущенно улыбалась — чуть удивленно, с ямочками на щеках. И онемел Иаир, и быстро, тревожно забегал изумленный взгляд красавца в черном…
…А я падал, и проносились предо мной смутные, неясные картины, то ли воспоминания, то ли фантазии, то ли сны-наваждения: заснеженный город, комната, ночное небо и чьи-то губы, застывшие в горькой улыбке. И от нее вдруг стало больно — пронзительно и до отчаяния. Боль захрустела крошащимся льдом, треща и пенясь, закружилась студеной завертью, обжигая ледяным дыханием, и я закричал.
Я падал, кричал, а рядом, не отставая, вихрилась боль. А когда вокруг закружились сверкающие осколки, то понял, что уже не падаю, а бреду по залу с тысячами зеркал, с которых гримасничала какая-то Женщина в маске. Она кривила ярко красные губы и шептала: «Я скоро приду… Жди…»
И я побежал — по темным бесконечным коридорам и переходам, по мертвому и безлюдному замку-лабиринту с зеркальными полами и стенами. А гулкое эхо разносило топот по безмолвным залам, и насмешливо кричала вслед Маска: «Глупец! Я — Судьба! А Ее можно только любить, и ты Меня полюбишь!» И она хохотала, радостно и злобно.
А потом я оказался в комнате, где спиной ко мне сидела та двенадцатилетняя девочка. Перед ней — большое зеркало в старой раме, с резьбой и узорами, а у зеркала лежала бритва и поблескивала лезвием. Я позвал девочку, а она обернулась и приложила палец к губам: тсс! И указала на стену, где рядом с зеркалом висели сломанные часы, которые почему-то шли. Она отвернулась и вновь застыла. Она оцепенело слушала, как идут часы, но смотрела на бритву, на посверкивающую сталь, и руки ее сами тянулись к ней, к ее колдовскому блеску.