— Это мы тебя вывезли, — торопливо пояснил монах. — Испугались там все сильно, когда девочка встала, вот и выпроводили. Спасибо хоть Иаиру, вон осла подарил. Без него умучились бы.
— А… а девочка та, как? — меня почему-то это сильно волновало.
— Бегает, поди! То ли еще будет!
И он преданно посмотрел на Спутника. Тот невольно улыбнулся при виде его безыскусной радости и чуть кивнул, словно подтверждая: будет. Я вздохнул и откинулся на траву, чтобы вновь провалиться в сон, но теперь здоровый и крепкий…
Когда я проснулся, на западе вовсю горел закат. Набухшее алым светило почти полностью погрузилось за холмы, рдея лишь пунцовой макушкой. На противоположной стороне небо потемнело, наливаясь ясной и прозрачной синевой, со дна которой готовились вынырнуть первые звезды, но солнце еще не ушло.
Я лежал и смотрел в высокое закатное небо, подсвеченное багряным, расцвеченное ультрамарином, насыщенное свежестью и чистотой. И мне было хорошо — то ли от сна, радостного и светлого, то ли просто от пьянящего вечернего воздуха. Было хорошо и спокойно, и я лишь тихо улыбался — ведь надо мной мое небо. И хотелось о чем-то мечтать — далеком, прекрасном, несбыточном, мечтать бесцельно и бездумно, ничего в действительности не желая, ни о чем не жалея — ни о прошлом, ни о грядущем, мечтать беспечально и безмятежно. Со мною часто случалось такое, особенно по вечерам, когда на горизонте, в полнеба, полыхает прощальное зарево и воздух становится прохладным, прозрачным, ясным, а в пурпурной вышине разливается неповторимая тишина, которую хочется слушать, забыв обо всем. Когда чувствуется приближение ночи и на еще светлом небосводе, сразу после захода, одиноко зажигается серебристая звездочка, дрожа, искрясь и разгораясь. Я тогда не знаю, что творится в моей душе, замирающей в такие мгновения, когда знаешь, что хочешь жить вечно, что жизнь — это радость, только тихая радость и ничего больше, такая же тихая, как этот вечер, этот воздух, это небо.
И я лишь лежал и улыбался, а вокруг улыбалась радость, кроткая и умиротворяющая, что розовела облаками в светописи заката и веяла прохладой с востока, радость безмолвная и просветленная, радость исцеления и жизни, поверившей, что она никогда не кончится…
…Рядом зашуршали. Я повернул голову — это был монах. Разлегшись на земле, разложив листы и морща лоб, он что-то быстро писал, время от времени отрываясь и устремляя отрешенный взгляд вдаль. Он морщил лоб, но глаза его светились. Я улыбнулся и окликнул:
— Где твой Спутник, святой отец?
Он вздрогнул и непонимающе взглянул на меня, видимо не сообразив в первый момент, что я его спрашиваю.