По здешним местам всего несколько лет назад мчались банды Ибрагим-бека. Сколько здесь пролилось крови, сколько оборвалось жизней! Быть может, и отец Давлята сражался в этих местах… «Эх, Султан, Султан! Проклятые басмачи перерубили корни не только твоей молодой жизни, они исковеркали и мою жизнь, из-за них ничто на свете не мило, из-за них в конечном счете потеряла Давлята, богатство свое и счастье, милого голубочка, сына-сыночка…»
Будь у нее дети, может быть, Бибигуль так остро не переживала бы, но после того, как в Гарме скинула, она оставалась бесплодной. Не помогало никакое лечение. Шо-Карима это бесило, он все чаще попрекал и заливал тоску и злобу вином.
— Что с вами происходит? — спрашивала его иногда Бибигуль. — Дома почти не бываете, стали много пить.
— Ха! — ухмылялся Шо-Карим. — Осмелюсь донести, ханум, до каких пор сидеть в четырех стенах с вами одной? Сколько можно таращиться друг на друга? Найдите мне занятие поинтереснее, и я с удовольствием буду играться у вас под боком.
Бибигуль мысленно раскаивалась в том, что затевала такой разговор, скорбно поджимала губы и желала только одного — чтобы Шо-Карим поскорее ушел. «Пусть делает что угодно. Пусть уходит чуть свет и возвращается в полночь, а хочет — может и совсем не приходить, пусть! Ах, если бы не умер Султан!.. Да простит меня бог, лучше бы убили Шо-Карима!..»
При мысли об этом Бибигуль сперва как жаром окутывало, а потом бросало в холодный пот и озноб. Она отгоняла эту мысль, уговаривала себя не кощунствовать, ибо мертвым — покой, живым — живое, и поспешно бралась за какое-нибудь дело по хозяйству, которое и здесь разрасталось: Шо-Карим снова купил корову, овец и кур. Он сменил место работы, перешел из финотдела в один из вновь организованных совхозов и, смеясь, так объяснил жене свое решение: «В финотделе после коллективизации и ликвидации частного сектора деньги считают только на бумаге, а я люблю держать их в руках. Деньги, осмелюсь донести, отпирают все двери».
Он не только тратил, но и откладывал «про черный день» в сундучок, ключ от которого носил с собой. Бибигуль это не трогало. Живя, что называется, ни в сито, ни в решето, голова над землей — и ладно, она считала, что чернее дней, выпавших на ее долю, не бывает, и была бы счастлива распроститься с белым светом, лишь бы услышать весть о Давляте.
Мать не забывает дитя, время тут лекарь бессильный, и вот почему сто раз права была Оксана Алексеевна, укоряя мужа.
— Ой, Максим!.. — только и вымолвила она, и ему стало неловко, тем более что рядом находились дочки, которым сам внушал, что мать — начало всех начал, без ее любви, как и без любви к ней, из человека ничего путного не выйдет.