Наташа подчеркнула эту фразу волнистой линией, а слово «отдельно» — дважды. Потом дописала:
«Когда папа сказал, что ты должен стремиться стать генералом, я представила, каким важным ты будешь выглядеть. Наверное, и смотреть на таких, как мы, не захочешь, а? Но если так, то лучше никогда не становись генералом.
Привет тебе от всех твоих одноклассников и учителей. Особенно интересуются тобой девчонки. Я только теперь узнала, как ты нравился, оказывается, им. Только, пожалуйста, не задавайся. Ты не обидишься на меня за это?
До свидания, Давлятджон. Пиши. Еще раз с горячим приветом
Наталья.
16 октября 1936 года, г. Сталинабад».
В полночь, когда спали крепким сном, трубачи заиграли тревогу, и первым сорвался с койки старшина Василий Егоров. Громыхая мгновенно натянутыми сапогами, он крикнул раскатистым басом:
— Поднимай-а-айсь!.. Стройсь на пла-ацу!..
В течение двух-трех минут курсанты оделись и, застегиваясь на ходу, разобрали из пирамид оружие, высыпали во двор, стали строиться. В лицо дул осенний промозглый ветер, было сыро, и казалось, что даже редкие звезды на черном небосклоне не мерцают, а тоже дрожат от холода.
— Все на месте? — спросил старшина.
— Нет Давлята Сафоева, — ответил кто-то из курсантов.
— Где потерялся?
Никто не знал. Но не успел Егоров снова открыть рот, как со стороны казармы послышался топот.
— Вон бежит, — сказали курсанты.
Давлят, тяжело дыша, вытянулся перед старшиной, срывающимся голосом попросил разрешения встать в строй. Егоров ощупал его взглядом с головы до ног и, уставившись прямо в глаза, спросил:
— Почему задержались, курсант Сафоев?
— Пришлось вернуться, товарищ старшина: забыл винтовку, — ответил Давлят, сдерживая дыхание.
— Хорошо, что не голову, — буркнул Егоров и командирским тоном отчеканил: — За нарушение требований сигнала тревоги объявляю два наряда вне очереди. Исполните после занятий.
— Есть! — ответил Давлят и, получив разрешение, встал в строй.
От стыда перед товарищами-курсантами его бросило в жар. Других пробирал холод, а у него горели щеки и взмокли шея и лоб.
В таком состоянии он принял участие в многокилометровом марш-броске и в последующих тактических занятиях, которые продолжались до позднего вечера следующего дня. За все это время он ни с кем не перемолвился и словом, приказы исполнял механически, с тяжелым сердцем и мрачным видом. В голове бродили какие-то смутные, обрывистые мысли, рождаемые все тем же чувством стыда перед товарищами.
Один из курсантов, узбек Тухтасин Ташматов, веселый, никогда не унывающий парень на год или два старше Давлята, сказал ему: