Ты за нас не волнуйся, любимый, — себя береги. Я здорова, учусь, чувствую себя пока н о р м а л ь н о (это слово было подчеркнуто волнистой линией) и молю всех богов, если они есть, чтобы ты увидел наше дитя! Им, который, как у нас говорится, еще в пути, заклинаю тебя, любимый: береги себя от всех несчастий, пуль и морозов. Пусть в твоем холодном далеко́ тебя согревает наша большая любовь!
Война у нас почти не чувствуется, но нескольких человек, прежде служивших в армии, снова призвали и, говорят, направляют на север.
Неужто долго протянется эта война? Сколько еще нам быть в разлуке?
Прости меня, милый, не могу писать — душат слезы. На этом кончаю. Горячий привет от мамы, отца и Шуры.
Обнимаю тебя и целую, любимый!
Жду твоих писем и тебя самого. Крепко целую,
твоя Наталья.
Декабрь 1939 г., Сталинабад».
Давлят прочел это письмо в землянке, подсвечивая себе электрическим фонариком, и еще больше расстроился. Не мог он забыть насмешливые, гневные, злые речи командира полка, оттого, наверное, горьким показалось и письмо Натальи, в котором уловил лишь тревогу да смятение.
«Что теперь будет, не знаю, — сказал он сам себе. — Но разве не идти на напрасные жертвы — преступление? Не себя ведь щадил — бойцов! Разве не учили нас, что плох тот командир, который лезет на рожон, позволяя врагу косить своих бойцов? Не подавила ведь артиллерия белофинские доты, как же их брать? Дурак, видать, еще я, настоящий дурак, потому и нарушил боевой устав, а за это по головке не гладят. Трусом назовут, опозорят… Но разве я струсил?.. Ну, растерялся… Нет, обстановка велела. Не увидел другого выхода, не нашел, Глуп еще, зелен!..»
Так терзался Давлят, когда зазвонил телефон и связист Петя Семенов, послушав, сказал:
— Товарищ лейтенант, вас просят комиссар полка.
— Я, товарищ двести пятнадцатый, — сказал Давлят в трубку и, ответив на приветствие, превратился в слух, Нервы напряглись до предела, разом пересохло в горле.
Но комиссар сказал неожиданно мягким голосом:
— Собираюсь с утра к вам в гости, хочу посмотреть хозяйство…
— Ясно, товарищ двести пятнадцатый.
— Как у вас сейчас там?
— Спокойно.
— Ну, до завтра тогда. Спокойной ночи, — сказал комиссар и положил трубку.
Хоть ничего особенного и неожиданного он не сообщил, но Давляту вдруг стало легче. Перестало потрескивать в висках, отпустило сердце, исчезла, растворилась кислятина во рту. Что-то такое было в голосе комиссара… затаенное, но близкое, доброе, согревающее своим теплом.
— Закурим, Петя? — повернулся Давлят к связисту.
— Пожалуйста, товарищ лейтенант, — тут же вытащил Петя из кармана расшитый шелком кисет, материнский подарок, и, передав Давляту, полюбопытствовал: — Ведь вы не куряка, товарищ лейтенант? Я наблюдаю: когда не в себе, закуриваете, а так, в равновесии, и не вспоминаете.