— Или чтобы съесть?
— Или чтобы съесть. Если уж совсем больше нечего.
— Давай этих лягушек съедим? Ну, чтоб не зря.
Отец покачал головой.
— Я их уже в реку выбросил. Сом их съест.
— В Истре водится сом?
— Должен. Дно илистое, вода чистая… отчего бы там не водиться сому?
«Я без голоса» — предупредил сразу. Дознаваться, почему, не стали: без голоса так без голоса.
— Ты где был? — спросил Панда.
«Диплом писал».
— А, замучен тяжелым реалом… И как?
«Сдал».
— Ну молодца.
В приватном окошке нарисовалась Миртл.
«Как дед?»
«Стабильно плохо».
Она одна из всей группы знала правду. Габриэлян не скрывал информацию от… слово «любовница» неточно описывало их отношения. Как и «приятельница», «однокашница», «подруга», «секс-партнерка», «соклановка»… Ничего из этого и все понемногу. Главным чувством к ней было чувство благодарности. За то, что стала проводником в мир секса и в мир «Эффекта Допплера». В этой полусказочной космоопере он за год приобрел, кажется, больше социальных навыков, чем за все время школы и университета. Возможно, дело было в том, что его не видели в лицо, слышали только голос.
«Эффект Допплера» оказался отличным способом коротать ночные дежурства, когда дед уже слег, но еще не пошел вразнос. Потом начался диплом, тут Габриэлян не врал согильдяям. Ну, почти не врал: можно было бы и с дипломом продолжать играть, но дед начал давать джазу, и, вынужденно бросив партию в разгар боя, Габриэлян решил больше не подставлять товарищей.
«Ты сегодня играешь?»
«Мне нужно пробдеть эту ночь. Но я могу вылететь в любой момент, так что скажи, стоит ли?»
«Ты же сказал стабильно плохо».
«Стабильность — понятие относительное».
«Мы идем в рейд на Фомальгаут. Ты по шмоту слабей, чем нужно, но диверсант нам бы пригодился».
И они пошли в рейд на Фомальгаут.
…Габриэлян не сердился на деда за побои. Ни за те, первые, ни за те, что были потом, когда Габриэлян, по мнению деда, терял берега. Дед не бил зря, он, как вычислил Габриэлян, наказывал за проявления жестокости — или того, что он принимал за жестокость. В общем, всякий раз, когда внуку надо было внушить, что «другому тоже больно». Дед не понимал (а Габриэлян уже в семь понял: бесполезно объяснять), что жестокость в общем смысле этого слова внуку совершенно чужда. Он не испытывал от причинения боли другим ничего. Ну, почти ничего. Иногда — удовлетворение от правильно решенной задачи. В этих случаях дедовская трость была одним из «дано». Цена за верный ответ. Напрягаясь и вздрагивая под ударами, он тихо радовался: сошлось. Немного позже сообразил, что нужно кричать или хотя бы стонать, чтоб дед ничего не сломал. А то он один раз руку сломал, потом пришлось носить лубок и, что всего хуже, унизительно врать, что упал с лестницы.