Не психуй, успокойся, ты там, куда сам пришел, там, где искал себе укрытия, в том самом глухом и уединенном уголке, о котором давно томится в бездействии твой пистолет, и он тут, с тобой, вот в этом саквояже. Разве не для этого ты пришел в это гиблое место? И копье — оно тоже ждет своего часа, ждет уже много веков, посмотрим же, кому первому бог пошлет…
Ночь была чревата бедой, и об этом глухо шумели воды, скопившиеся миллионы лет назад в одной из гигантских впадин земного шара. Впервые в жизни он слышал, чтобы так шумело море. Первый и, должно быть, последний раз. На короткий миг он перенесся домой, в их уютную кухню, и жена, разогрев, поставила перед ним тарелку долмы — ее сготовила мама, и вкус ее был так же неповторим, как близость последних на земле мужчины и женщины.
После рокового телефонного звонка он только и успел, что сказать жене: «Справь сороковины по матери… если сможешь…»
«У бешеных денег худой конец, дитя мое, угомонись».
Это копье перед глазами и пистолет под рукой… так можно и с ума свихнуться… надо заснуть… уйти, сбежать в сон от этой гибельной ночи…
Поджав колени и обняв рукой саквояж, он крепко закрыл глаза и, слушая звон цикад и какие-то непонятные шорохи, ощущал, как расслабляются напряженные до каменной твердости мышцы лица и тела и как он постепенно забывается беспокойным, настороженным сном.
Интересно, где тут поблизости кладбище? Упокой тебя господь, мама!..
Но и сквозь тонкий, прерывистый сон немолчно, как звон цикад, билась мысль, что, конечно, все кончено, не будет ему в этой жизни ни радости, ни удивления, ни гнева, ни жалости, ни надежды, ни умиления — ничего, что есть у каждого человека и что делает человека человеком, все это он оставил там, откуда пришел. Все, все оставил там: жизнь и смерть матери, отчаянное усилие жены сдержать рвущийся из горла крик, беспечность восьмилетнего сына-несмышленыша; там же оставил другой, точно такой же саквояж, набитый четвертными и полусотенными ассигнациями, а третий саквояж с золотыми десятирублевиками еще загодя, месяца за два, свез в деревню к верному человеку, жениной родне, но сейчас все это уже не имело никакого смысла, не впрок ему это золото. Он все оставил там. И навсегда. До того самого дня, когда архангел Исрафил затрубит в свою трубу, созывая на Страшный суд. Сюда с собой он принес лишь ожидание, больше смахивающее на подлинное безумие. Ожидание было во всем: в хаосе скал, в ночных шорохах и внезапных птичьих вскриках, в глухих стенаниях далекого моря, весь окружающий его мир томился вместе с ним и ждал последнего трубного гласа…