– Что это такое, этот твой… псизм, как там его? – заинтересовался Выморков.
– Да вам не понять. Ну, скажем, так: то, что вообразили – то и есть.
– Суетная гордыня, – покачал головой Брат Ужас. – Есть только один, несозданный и невообразимый…
– Бросьте. Все знают, что вы траванулись какой-то химией и стали глючить. Вот и весь ваш несозданный.
Медведь на экране встал на дыбы. Начал подниматься и Выморков.
– Ну, еще не хватало! – рассердилась Ши. – Брон, немедленно извинись.
– Извиняюсь, извиняюсь, – пробормотал Познобшин. – Отстаньте от меня. Веревка, лейка… вы все… Кенгуру раздает лотерейные билеты – это нормально. Кенгуру раздает гондоны – это уже перебор. Вот канитель-то…
– Ка-а-кой кенгуру? – протянул Холомьев, кривляясь.
Брон не ответил. Ши присела рядом с ним.
– Потерпи еще чуть-чуть, до вечера, – попросила она шепотом. – Вспомни, что я тебе говорила. Что посоветовала. Не смотри на них.
Брон мрачно молчал. Вокруг простирались лунные поля; мелкие птицы, кувыркаясь в невесомости, распевали пошлые шлягеры. Сплошной мясной окрас, тайный и явный. Повеситься на сортирной веревке. Посмертное семяизвержение, загробное мочеиспускание. В лейку. Лейку забирает кенгуру, скачет поливать огород. Орошает бородатый овощ, тот раздувается, рычит… Летающая тарелка, опасаясь конца света, ведет прицельный огонь…
Не сыграть ли во внутренние органы, члены большого божественного тела? В глубине дуШи которого…
Тут закончился фильм. Подход к проблеме добра и зла оказался формальным. Добро, рассевшись по полицейским машинам, приехало слишком поздно. Брон выключил видео, настроился на телепрограмму. Но там объявили: "Растительная жизнь, программа Павла Лобкова", а это Брону было уже не интересно. Он вышел из комнаты, стараясь не слушать разорванные реплики, которые сливались в зловещий гул. В огороде чавкало и хлюпало, недавно прошел дождь. "Вот от кого остался процесс, – подумал Познобшин, – от Вавилосова. Насморк".
Он, не отдавая себе отчета, думал об Устине в прошедшем времени; если точнее – в Past Perfect. И ладно. Тоска и скука, посовещавшись, пришли, как казалось, уже навсегда.
Однако события последнего вечера заставили Брона ожить.
Выморков затопил печь. Огонь бушевал, но он все подкладывал и подкладывал поленья. Наступили сумерки; небо прояснилось, из трубы летели встревоженные искры. Холомьев поглядывал на часы, прохаживался по комнате и время от времени бил себя кулаком в растопыренную ладонь. Он был одет в ветхую ночную рубашку, которую нашел в шкафу Вавилосова. Венок Холомьев сплести не сумел и просто навтыкал себе в волосы репьев. Взгляд его сделался подчеркнуто скорбным, уголки губ опустились – то ли печально, то ли гадливо. Кроме того, он зачем-то отобрал у Выморкова посох. Брат Ужас уступил, поскольку решил, что обожаемый небесный покровитель обойдется без палки. Правда, он плохо представлял, как выглядит его кумир, и действовал сообразно интуитивному прозрению. Разбил на макушке сырое яйцо, смазал шевелюру и бороду. Раскрасил лицо сажей, намазал толстые губы старой помадой, которой разжился в спальне. Разделся, препоясал чресла посудным полотенцем, поупражнялся в грозном рыке и остался доволен. Наткнулся в чулане на пыльные ласты, связал их вместе и через шею закинул за спину: то крыла, сказал он Человеческому Сыну, который все быстрее и быстрее бегал по комнате, не обращая на приготовления Брата Ужаса никакого внимания. Потом Выморков начал расставлять кастрюли, выбирая те, что покрупнее, разложил ножи. Жар усиливался, рубаха Холомьева пошла пятнами; Выморков обливался потом и отчаянно чесался: невиданные, экзотические паразиты из далеких заповедников ударились в панику и начали исход.