Татьяна и Леонид ютились по углам. Катька уходила к себе, в маленькую комнату, и закрывала дверь. Через полгода жизни в новой квартире как-то ночью Татьяна вдруг проснулась и увидела луну. Луна медленно пересекала окно. Когда луна скрылась за оконным переплетом, Татьяна встала и пошла на кухню. Налила чаю, села за стол и стала смотреть на луну, которая медленно пересекала кухонное окно. Утром на новенькой кухне за новеньким столом она кормила Леонида завтраком. Положив ему на тарелку сырники, отошла к окну и принялась барабанить пальцами по стеклу.
— Ты что? — спросил Леонид.
— Я у мамы вчера была. У нее вода из крана капает.
— Я зайду в выходные, починю.
— Нет, ты не понимаешь. Она не просто так капает. Она вообще не течет. Мама утром чайник ставит, он к вечеру накапывает. Она чай пьет. Вечером ставит, к утру накапывает. Она умывается. Всех выселили, а она… она там одна. И пол на кухне провалился.
— Ее тоже выселят.
— Да… выселят. Может, возьмем ее к себе, пока не выселили?
Леонид молчал.
— Тебе легче будет? — спросил наконец.
Она кивнула.
— Ну давай.
Легче не стало. Марья Семеновна и Евдокия Васильевна поменялись ролями. Мать завоевала территорию и, как любой завоеватель, не щадила побежденного. Теперь Марья Семеновна приходила в гости лично к ней, Евдокии Васильевне. Евдокия Васильевна выходила в коридор, цедила сквозь зубы: «Здрассьти!» — и смотрела, как Марья Семеновна снимает ботинки. «Вы на коврик, на коврик ставьте!» — говорила Евдокия Васильевна. Марья Семеновна ставила на коврик. Евдокия Васильевна хватала швабру и подтирала чистый пол. Однажды Марья Семеновна пришла, когда Татьяны не было дома. Леонид зашел в Катькину комнату.
— Евдокия Васильевна, вы не поможете там, на кухне?
Евдокия Васильевна вышла на кухню. Марья Семеновна сидела у стола, выпрямив спину и теребя в пальцах чайную ложечку. Смотрела перед собой пустыми глазами. Евдокия Васильевна удовлетворенно кивнула, мол, конечно, конечно, как не помочь, когда в доме люди, не самим же им по шкафам лазать. Пожарила яичницу. Покормила Леонида и Марью Семеновну. Яичница окончательно превратила Марью Семеновну в гостью.
Рину Евдокия Васильевна не любила и, когда та звонила, громко кричала Татьяне: «Иди! Тебя… эта!» И, передавая Татьяне трубку: «Звонит и звонит. Делать нечего, вот и повадилась выведывать». Татьяне от стыда хотелось залезть под стол, но приходилось идти к телефону и разговаривать с Риной. «Ты не волнуйся, я же все понимаю», — тихо говорила Рина. От этого понимания хотелось повеситься. «Да, она права! Права!» — однажды чуть было не крикнула Татьяна, но от этой материнской правоты, высказанной так грубо и явно, становилось только хуже. Увидев Рину на пороге, мать бросала знаменитое «Здрассьти!» и удалялась к себе. К столу не выходила, а если выходила, то сидела с каменным лицом, по слогам роняя слова и по капле цедя вино из высокого фужера.