Через полчаса Лена уже знает, что соседку зовут Татьяна, что она врач-анестезиолог и что два месяца назад в школьном тире застрелили ее пятнадцатилетнего сына. Татьяна решила разобраться, все ли правильно сделали хирурги. Убитая горем женщина, изучая историю болезни, нашла нарушения и допущенные ошибки, лишившие жизни ее ненаглядного мальчика. Коллеги, не желая себе проблем, отправили ее в дурдом.
Рассказывая, она всхлипывает и вытирает слезы. Лена смотрит на женщину, ее заплаканные и избитые горем глаза еще живы. Она не сумасшедшая. Просто она, как и Лена не вписалась в правила этой жизни. На время свои проблемы отступают. Лена расспрашивает Татьяну, та рассказывает, пока они не погружаются в сон.
Врачи, сменяя друг друга, усиленно шкрябают ручкой бумагу, задавая одни и те же вопросы и не слушая ответов. Потом появляется он. Он предательски молод и Лена зовет его Костик, хотя он интерн и почти уже врач. Он шутит, смотрит ей в глаза и слушает, что она говорит. Они обсуждают Цветаеву, Блока и он рассказывает теорию Эрика Берна. Стараясь не вдаваться глубоко в теорию, Костя рассказывает о влиянии воспитания на дальнейшую жизнь. Берн создал несколько типов схем и доказал, что удачливость или неудачливость по жизни — это всего лишь последствия родительского программирования. Лена узнала, что есть такие жизненные программы, Берн назвал их фатальными скриптами, которые неминуемо приводят к смерти.
Костя обещает протестировать и сказать, какой у нее скрипт.
— Ну, и какой? — улыбаясь, спрашивает Лена.
Костик мнется, выдавливая из себя витиеватый ответ. Значит «фатальный», — понимает Лена. От этой мысли ей становится грустно и холодно. Она обречена. Из этого тупика выхода нет. Она все равно умрет, просто потому, что с этим не живут.
Столовая маленькая и пациентов кормят в две смены. Краевская, поевшая в первую смену, отчаянно прорывается снова. Ее не пускают, она падает на пол и воет. Голос звучит с мольбой и отчаяньем. Лена замирает от душещипательной сцены. Но церберы в дверях непреклонны. Они смеются и гонят старушку прочь.
— Пустите ее, что вам жалко? Она вас, что — объест?
Две толстые клуши оборачиваются на Ленин крик. Они уже готовы сожрать ее взглядами, но за Лену вступается Татьяна.
— Пустите, зачем вы издеваетесь, еще не известно, что с вами будет в ее возрасте.
Пока остатки мозга пытаются это вообразить, Краевская проскакивает между зазевавшимися санитарками в столовую и занимает место за столом. Ее лицо светится от счастья, и словно маленькое знамя победы, кулачок сжимает алюминиевую ложку.