— Я тоже писал письма, — сознался Пашка тихим голосом. — Я надеялся, что его только ранили, а жители окрестных деревень подобрали и спасли.
Мы стояли молча. Пашка цедил сигарету за сигаретой, утопая в дыму. Я смотрел, как быстро темнеет небо, и дорога наполняется призрачным миганием ксеноновых ламп. Суеверные дальнобойщики считали это место зловещим и проезжая, сигналили фарами, приветствуя души погибших воинов. Этот таинственный ритуал создавал мистическую атмосферу и пугал случайно попавших в эти края путников.
— Мне ничего от него не нужно, — буркнул Пашка и растоптал окурок. — Я хочу его просто увидеть, — добавил он и двинулся в сторону авто.
Невысокий, пожилой мужчина, вцепившись одной рукой в перила, а другой помогая себе палочкой, с трудом поднялся на второй этаж. Очереди в кабинет не было, и, постучав, он заглянул внутрь.
— Входите, — ответил ему голос из глубины комнаты, и мужчина зашел, плотно закрыв за собой дверь.
— Я Иванов Дмитрий Иванович, вы мне звонили.
— Я-я, — ответил голос и добавил с небольшим акцентом, — проходите, пожалуйста.
Дмитрий Иванович доковылял до стола и сел, не дожидаясь приглашения.
Яркий солнечный свет, бьющий в глаза из окна, мешал Иванову разглядеть владельца кабинета. И только когда тот оторвал лицо от кипы бумаг и посмотрел Дмитрию в глаза, словно удар тока пробежал по всему телу. Что-то было до боли знакомое в этой тучной фигуре и широком лице с тяжелым подбородком.
— Заполните, пожалуйста, — массивная рука протянула Дмитрию Ивановичу бумагу и ручку.
Иванов достал из кармана футляр с очками и стал медленно читать подслеповатыми глазами текст.
— Напишите здесь фамилию, имя, отчество, дату рождения, а внизу, что не имеете претензий и поставьте подпись, — подсказал хозяин кабинета.
«Не имею претензий?», — хотел спросить Иванов, но собеседник утонул в пачке лежащих перед ним бумаг. Дмитрий смотрел на его обрюзгшую фигуру, занятую рутинной работой и из памяти, словно покореженные временем фотографии, медленно проявлялись воспоминания.
Солнце нещадно палит голову, но они бегут по грунтовой дороге босяком, подгоняемые фашистами на мотоциклах.
— Шнеле, шнеле, — звучит в ушах незнакомая речь.
Митя спотыкается, падает, разбивая в кровь колени, и громко плачет. Немец спускает на него собаку. Зубастая пасть дышит в лицо, но мама ложится сверху, накрывая его собой.
— Ты только не плачь, а то они тебя убьют, — шепчет она.
Вагон, забитый людьми настолько, что некуда сесть. Он стоит, держась за мамины ноги. Очень хочется есть и пить, но он боится просить, и только сильнее прижимает к подолу лицо.