Я ее распахнул, глянул внутрь. Не пахло ни сыростью, ни говнищем — в соседнем подъезде жил коммунальщик из районной администрации, и потому поломки и протечки устраняли с завидной быстротой. Завидной для тех, кто жил в доме по соседству.
Спустился на ступеньку вниз. Потом еще на ступеньку, на десятой включил фонарик.
Было спокойно и тихо. Я вытащил пистолет из кобуры, снял с предохранителя. Глупо, даже смешно. Выйду из подвала и посмеюсь от души.
Лестница кончилась, начался лабиринт. Где-то в трубах булькало, переливалось — Минотавру хотелось есть.
Я шел, глядя и по сторонам, и под ноги. Мусора в подвале было мало, когда прошлой зимой неделю стояла котельная, каждую щепочку подобрали на прокорм буржуек, и впредь уже не бросали. Кто знает, какова будет зима нынешняя…
Замки на клетушках пребывали в исправности. Вот и моя клетушка, тоже под замком, хотя внутри ничего нет.
Я обошел подвал, но следов Федора Федоровича и других пропавших не нашел.
А разве могло быть иначе? Что им тут делать, в подвале, от кого прятаться?
Уже подходя к выходу, я увидел на полу клеенчатый лоскуток.
Поднял, пригляделся.
Когда человек рождается, ему на запястья привязывают клеенчатые бирочки, на которых написано, кто он, собственно говоря, таков. Чтобы не перепутать с другими младенцами.
Когда человек поступает на секционный стол, ему тоже привязывают бирочку, но уже на ногу. Обычно — на лодыжку. Если труп хранится в ячейке специального холодильника, то лежит он ногами к дверце. Открыл ее и сразу прочитал, тот труп, или не тот. У нас холодильника нет, но порядок, он для всех порядок. И я лично написал на бирке: «Баклашова Н. И. 1962».
И теперь эту бирку я нашел в подвале собственного дома.
Конечно, в подвале холоднее, нежели на улице или в квартире. Но не настолько же!
Дрожь колотила, трясла, едва ли не ломала.
Я поспешил наверх.
По счастью, никто меня в подъезде не встретил.
Ах, каким искушением была бутылка «Гжелки», в ней оставалась еще достаточно, стакан с лишком мужества и отваги, чуть тепловатых, но полностью готовых к употреблению.
Вместо этого я неспешно поставил на огонь чайник. Газ по трубам пока шел, а кончится, у меня примус есть.
Я следил за чайником и предавался пустым размышлениям. Потихоньку уходит — не страх, нет, что страх, страх штука полезная, мобилизует силы. Уходит ужас, парализующий, обессиливающий, лишающий проблеска мысли ужас.
Когда вода, наконец, вскипела, я нашел приемлемое для рассудка решения. Совсем недавно здесь, на этой кухне капитан Ракитин говорил о том, что если убрать все невозможные объяснения, то оставшееся, как бы маловероятно оно не было, и есть верное. Неспроста говорил, с намеком.