– Признайся, Юр, тебя можно испугать мертвецом после всего, что ты видел на войне?
– Нет.
– И меня нет.
Добравшись до гостиницы, до темного прохладного вестибюля, они сели отдышаться под старыми пальмами, спокойно умирающими в рассохшихся деревянных кадушках. Мосолков вытянул из галифе знакомую салфетку, промокнул ею лоб.
– Жара! Парит, как в бане. Ну и погода!
Савченко вздохнул с грустью: когда не о чем говорить, обязательно говорят о погоде.
Мосолков выругался, не обращая внимания на глазастую, вооруженную сильными, с толстыми увеличительными стеклами очки, старушку, сидевшую на месте дежурной администраторши. Старушка усердно трудилась, превращая большой ком пряжи в модный пушистый свитерок.
Это сейчас в гостиницах вестибюли охраняют крепкозадые мужички с цепкими руками, владеющие и приемами самбо, и простым кулачным боем – натренировались, когда находились на работе в местах не столь отдаленных, огороженных колючей проволокой, гоняя людей сквозь строй – такой мужик мухе не даст пролететь мимо, перекусит ее зубами на лету, не говоря уже о собаке или человеке, но за рублевку пропустит в отель кого угодно, даже пса с помойки, если тот сунет ему в карман мятую кредитку, а раньше эту службу справляли милые интеллигентные бабуси, которые могли и самовар вскипятить, и конфет-подушечек из кулька отсыпать, и совет добрый дать, и папироской угостить, хотя сами они не курят и никогда не курили, но для постояльцев загашник имеют непременно…
Сидела такая старушка и в их гостинице, пальмы охраняла.
Красивая администратора, которая принимала их утром, смену уже сдала, ее кресло, отставленное в сторону, было пусто, хотя такие кресла никогда не бывают пустыми, поскольку у окошка всегда толпится нетерпеливый командировочный народ – завистливый, горластый и часто хамоватый, слушающийся только администратора, поэтому администраторы всегда сидят на месте. Но сейчас в вестибюле никого не было, ни командированных, ни администраторши, только старушка.
Мосолков выругался снова, Савченко, глянув на старушку, засек ответный взгляд – недоуменный, хотя и спокойный, опять промолчал.
– Чего молчишь-то? – спросил Мосолков. Савченко не успел ему ответить, как Мосолков выложил все, что думал про Сретенку, про известных девушек, про двух дураков-майоров и про солнышко здешнее. Савченко невольно покраснел, прижал одну ладонь к недобро запылавшей щеке, вторую к груди, пытаясь окоротить сердце, забившееся вдруг стыдливо громко, больно, стараясь остановить и Мосолкова, но того остановить было уже нельзя.