Старушка отложила вязание, клубок со спицами бросила в пустое кожаное кресло, сощурила глаза, с неким непонятным интересом глядя на Мосолкова.
– Юрий Ионович, остановись! – Савченко ткнул его кулаком в бок: ему было стыдно перед старушкой – ну хоть за кадушки с пальмами прячься или под землю проваливайся.
У Мосолкова же словно бы отказали тормоза, он все вывернул наружу, все предъявил и обо всем рассказал – и о магазине с распахнутым подвальным зевом, обозначив его «постом номер один», и о дурашке в трикотажной кофточке, выуживающей из киноочереди сынка-недоросля, и о старухе с тяжелым взглядом и юной спиной, остановившейся с такой же древней товаркой подле мороженицы… В общем, Мосолков ничего не утаил.
Замолк он только тогда, когда старуха-привратница укоризненно покачала головой и произнесла мягко, но неожиданно звучно, с актерским придыханием – вполне возможно, что она когда-то была актрисой:
– Эх, молодые люди, молодые люди…
У Мосолкова перед глазами что-то прояснело, образовалось светлое пространство, внутри у него все содрогнулось от некого внутреннего неудобства: понял он, что старая женщина все слышала и невольно заерзал в кресле всем телом, сгорбился.
– Не надо, – сказала старушка Мосолкову. Лицо ее было чуть отдутловатым, мягким, добрым, – не надо стесняться этого. Дело житейское. И меня не надо стесняться. Вы, собственно, куда ходили, молодые люди?
– Э-э, – теряя дар речи, завел храбрый фронтовик Мосолков, – э-э-э…
– Я все понимаю, – покивала старушка доброжелательно, – но таких улиц в Москве нет. На какой улице вы были?
Мосолков собрался с силами и вывинтил свое крупное тело из кожаного обжима кресла.
– На Сретенке.
– Это уже конкретно, – сказала старушка. – Но кто же сейчас туда ходит? Фельдиперсовые чулки обитали там до революции. Сейчас их на Сретенке нет – переместились.
– Куда же? – кое-как справившись с собою, спросил Мосолков. Впрочем, он довольно быстро перестал стесняться старушки, Савченко так быстро не мог, внутри у него неожиданно все ссохлось, скаталось в комок, расправить, распутать эту, извините, лохматуру не было никаких сил. Савченко по-мальчишески алел щеками, словно бы получил по оплеухе по каждой щеке, ему было стыдно, у него возникло ощущение, что старушка бесцеремонно раздела их с Мосолковым до кальсон и выставила напоказ. Они были бесцеремонны, а эта добрая домашняя бабушенция с вязанием еще более бесцеремонной.
Выходит, уже тогда, во второй половине сорок пятого года рождалось нынешнее поколение швейцаров, которые и ящик водки в ночной час могли приволочь в номер, и голенькую девочку под ондатровой шубкой доставить, и пухлую пачку рублей, перетянутую резинкой, обменять на доллары, и паспорт заграничный, если надлежало немедленно смыться из страны, оформить за два дня… Впрочем, нет, люди без стыда и совести родились не тогда, не в сорок пятом, – родились гораздо раньше. Семя их сильно, племя это бессмертно.