– В каждом полку был свой Барабашкин, – сказал Савченко.
Мосолков перестал смеяться.
– Значит, так, – произнес он деловым тоном, – теперь мы знаем, где искать искомое, – Мосолков поднял указательный палец и попробовал им воздух: крепок ли, хорош ли? Лицо его было довольным – появилась надежда на реванш, то сладкое победное чувство, которое еще три минуты назад было загнано невесть куда, в закоулки души. – Следующих красавиц мы ни за что не упустим и никому не отдадим, даже генералу. Итак, Юра, поступаем как солдаты – первых же берем в плен… Договорились?
– Договорились.
На лице Мосолкова появилось досадливое выражение. Он вспомнил всех девушек, возникавших на «смотровой площадке» – всех по очереди, самых разных, но таких желанных, – и выражение досады, родившееся на его лице, сделалось еще более прочным.
– Это надо же – так лопухнуться! Мы бы уже давно могли прописаться на седьмых небесах… А что происходит вместо этого? Тьфу! – Мосолков хлопнул ладонью о ладонь. – Первые же появившиеся дамы – наши. И никаких вторых. Никаких колебаний и слюнявых рассуждений. Не то мы в нашу меблирашку вернемся ни с чем. А бабка-то права – тут действительно плешка, на которую слетаются эти самые, – Мосолков выразительно пощелкал пальцами, – эти самые! Не обманула нас с тобою дворянка, напрасно мы с тобою на нее грешили. – На Мосолкова словно бы накатило что-то: он говорил, говорил, говорил, его невозможно было остановить. – Возьмем первых же, кто бы они ни были, даже если придут в черных матросских бушлатах, – Мосолков набрал в грудь воздуха и опять обрел генеральскую осанку, стал богатырем. – Только так, майор. И чтобы их было двое. Обязательное условие – двое!
Тут на них двое и выплыли. Как в плохом литературном произведении, не имеющем счастливого конца, – а Мосолков считал, что все книги должны иметь счастливый конец, нечего страдать читающему народу, народ и так намаялся, – и не в литературе, а в жизни, – Мосолков даже зажмурился, хотел отработать задний ход, но отрабатывать назад было поздно… Да и договор был дороже денег.
На облюбованной плешке возникли две женщины. Но что это были за женщины? Они никак не походили на тех, что появлялись раньше – тех отличала некая зримая беспечность, легкость, непотревоженность душ, что хорошо просматривалось и в походке, и на лицах, и в глазах – на всем лежала именно эта печать; появившиеся на гостиничной плешке женщины были усталы и костлявы, почти напрочь лишены биения жизни.
В их облике виделось только одно – покорность. Как у лошадей, которых опускают в шахту, в темень для того, чтобы выполнять лишь одну работу – ходить по кругу, вращая ненавистный ворот подъемника.