Савченко, словно бы опомнившись, схватил бутылку, налил инвалиду полный стакан водки, потом подцепил вилкой сочный шматок тушенки, вывалил его на хлеб, сунул в руки одной девчонке, та быстро отцепилась от сестрички и попыталась разломить хлеб с мясом, чтобы честно поделиться нежданным подарком, но Савченко остановил ее:
– Не надо! Я сейчас еще сделаю, – движение было решительным, а голос, как и подбородок, дрожал, выдавал майора, Савченко огорченно это засек, отковырнул еще один кусок тушенки, положил на хлеб, протянул второй девочке.
Потом налил водки Фросе и, уже не удивляясь тому, что и стаканов на столе было три, налил себе, проговорил скорбно, прежним дрожащим голосом:
– Ну ладно… Ну ладно… Выпьем и забудем. Что было, то было, – чокнулся с хозяевами и махом опрокинул водку в себя.
Сколько он ни пил ее, проклятую, раньше, а ни разу она так не обжигала ему нутро, как сейчас. На глазах у Савченко выступили слезы. Вот теперь точно не скажешь, что взгляд у него сухой – Савченко получил свое. Он заел водку картошкой, оказавшейся горячей, обжегся снова, попробовал картошку выплюнуть, но сдержался и пересилил ожог. Вспомнив о близнятах, взял с тарелки две картофелины, перекинул к ним.
– Осторожнее там… Горячие!
Девочки, которые до этого молчали, будто немые, на сей раз вежливо поблагодарили:
– Спасибо, дяденька!
Савченко через силу усмехнулся: если бы девчушки все знали об этой жизни до конца, – как и о цели его визита, то вряд ли бы называли его дяденькой.
Девчонки съели все, что дал им Савченко, не уронив на диван ни крошки, – сказалась мамина выучка, – дружно, в один голос попросились в уборную. Савченко они не стеснялись совершенно – сказывалось влияние барака, здешнего многолюдия. Майор отвернулся к темным, глухо и недобро вливавшим свою предночную сырость в комнату окнам. И как же его угораздило по наклонной дорожке скатиться вниз, ничего не понять, хотя все надо было понять еще там, на площадке около гостиницы «Москва»… Кто виноват в этом? Мосолков?
Нет, не Мосолков, Савченко сам виноват в этом. Он поглядел на самого себя из губительной пустоты, словно бы из далекого далека и закрыл глаза: не существует все-таки более противного и слабого существа на свете, чем человек. А мы носимся, слюнявимся, нежно похлопываем по спине друг друга: «Гомо сапиенс», «Гомо сапиенс»! Вот именно – «Гомо»…
Мать молча поднялась и вывела близнят за дверь – туалет находился во дворе, – как и положено по санитарным нормам, метрах в тридцати от барака, – девочки боялись в одиночку окунаться в глухую темень, им нужен был взрослый провожатый.