– Вы чего? – прошептала Фрося. – Не надо! Мы с Павлом еще заработаем.
Савченко не сразу понял, что Павел – это инвалид, Фросин муж, да и не надо ему было ничего понимать, и тем более запоминать, всему этому суждено было пройти мимо и остаться в прошлом, хмыкнул смятенно:
– Мы?
– Да-да, мы заработаем, ничего нам не надо, – Фрося споткнулась, замерла на секунду, добавила убито: – За так.
– Вы, Фрося, считайте, эти деньги заработали, они ваши. Считайте, вам на фабрике выдали премию… Или что-нибудь еще. За высокие показатели. Деньги, в общем. Возьмите, пожалуйста!
– Нет-нет, – Фрося повысила голос, умоляюще глянула на инвалида в поисках поддержки, но тот, опустив голову, продолжал молча горбиться за столом и не видел Фросиных глаз и тогда Фрося осеклась, медленно опустилась на стул и вдруг тихо-тихо, зажато, выжигая все у себя внутри, заплакала.
Савченко понял, что с кем бы она ни была, кого бы ни приводила сюда, в это простенькое жилье, кому бы ни отдавалась, она ни разу не изменила инвалиду-мужу, в грязи, в поте, в накипи сохранила чистоту и даже то малое обстоятельство, что убогая комнатенка ее была выскобленной, выметенной с особой женской тщательностью, свидетельствовало о том, что Фрося – человек чистый, не уронивший себя до измены мужу. Ну, а что касается тела, то тело… в общем, тело и душа – понятия разные настолько, что иногда они даже не соприкасаются друг с другом.
Савченко прощально тронул за плечо инвалида, тот ничем не отозвался на дружественный жест, глянул на девочек, с укором смотревших на него – они не понимали, в чем дело и им не надо было это понимать, – горько, останавливая на этот раз собственное падение в душевную пустоту, махнул им рукой и сделал шаг к двери.
Фрося поднялась следом, приложила к глазам руку:
– Я провожу вас.
– Не надо, – в голосе было сокрыто нечто такое, что заставило Фросю подчиниться.
Тогда ожил инвалид.
– Товарищ майор, можно я провожу, а? Мне все равно в … к ветру в гости надо, в общем. А?
– Давай, – сказал Савченко, хотел развернуться в этой тесной комнатенке, попрощаться с Фросей, чья некрасивость значила для него сейчас больше, чем красота: ведь только такой она могла сохранить себя для инвалида. Узкое лицо Савченко еще больше сжалось в висках и стало совсем узким, подглазья словно бы припорошило порохом – ну будто бы майор побывал в изнурительном бою.
И верно в бою – находиться здесь он больше не мог, – решительно шагнул к двери, подивился хлипкости ее, непрочности – входная дверь комнатенки была такой же гнилой и легкой, как и дверца шкафа, подумал о том, что надо бы помочь инвалиду сползти со стула, но он опоздал, услышал, как сзади тяжело шмякнулась на пол тележка, инвалид сам справился, и Савченко, не говоря больше ни слова, вышел в коридор.