Это были доски, проложенные через гибельное место, майор угадал их; осознание того, что он еще способен принимать правильные решения, угадывать, вселило в него немного бодрости и минут через пятнадцать он вышел на трамвайную остановку, к кривому железному столбу, с которого мальчишки сорвали металлическую досочку с обозначением этой географической точки.
Запаса бодрости хватило ненадолго, горючее кончилось скоро, и он, глядя в струистую черноту ночи, в которой не угадывалось буквально ничего – ни деревья, ни дома, ни гигантский город с его сильным заревом, обреченно подумал о том, что в одиночку ему не справиться с поражением, не счистить с себя коросту, не заживить рубцы… Нужен друг, нужен врач, – пусть это будет тот же Мосолков, никого другого найти в Москве Савченко не сможет, – и вообще, пусть придет врач, пусть придет садовник…
Первый – для того, чтобы помочь Савченко выздороветь, второй – чтобы очистить землю от скверны, от гнили, от сухих корней, мешающих жить новым росткам, пусть уберет, обиходит все… Савченко действительно желал, чтобы на землю пришел садовник и в ту пору тоскливо сжимался, не зная, как ему быть.
Дурные предчувствия одолевали его, на душе было одиноко, хотелось выпить водки, заесть огурцом, но где он в этот час, в этом гнилом, Богом забытом месте возьмет водки?
Закрыл глаза от подкатившей горечи и его повело, повело в сторону, закрутило словно в вихре, он вытянул руки, чтобы не упасть и прислонился спиною к столбу.
Так стоял до тех пор, пока из темноты не выплыл длинный, хорошо освещенный, двухвагонный, везущий в себе жизнь трамвай.
Пассажиров было немного – трамвай делал неподалеку круг и не успел подобрать весь припозднившийся люд, посереди первого вагона стояла молодая кондукторша с сумкой и что-то объясняла двум фезеушникам… Савченко благодарно улыбнулся всем им – трамваю, фезеушникам, кондукторше – наконец-то жилая льдина приплыла к нему, одинокому полярнику… А может, его имя – Ной?
Он пришел в гостиницу, заляпанный грязью по самые колени. Седенькая, похожая на кубышку бабуля, сменившая давешнюю очкастую старушку, влезшую в их жизнь с ненужными советами, пустила Савченко только на порог, дальше не пустила, вынесла мокрую тряпку:
– Оботрись, родимый! Извозюкался-то как! Ты чего, товарищ, на войне снова побывал, что ли?
Не хотелось ничего говорить старушке, но не говорить было нельзя и Савченко, стараясь нагнать в голос побольше бодрых светлых красок, проговорил:
– Война – не война, бабуля, а полевые учения состоялись.
– Это какие же такие учения?