– Мне соседи сказали, что ты, подруга, звонила. Случилось что-то?
В ответ Солоша мрачно кивнула:
– Случилось.
Мотя даже подалась вперед к Солоше, шмыгнула носом:
– Ну?
– Твой Павел только что по радио выступал. Я искала, искала тебя – не нашла.
– Мам-ма моя, – разом постарев и осунувшись, прошептала Мотя, скорбным движением поднесла к губам уголок платка, – мама…
– Вот, он тоже начал свое выступление словами: «Здравствуй, моя дорога мама…»
Блеклые неталые глаза Моти обрели какое-то загнанное, чужое выражение, ввалились внутрь и в следующий миг наполнились слезами.
– Паша, – Мотя едва слышно шевельнула губами, – Пашка, Пашенька мой…
Больше ничего сказать не смогла, тело ее затряслось от рыданий, губы приплясывали… Мотя опустилась на стул, дернулась один раз, другой, потом неожиданно откинулась назад и затихла – потеряла сознание.
Солоша бросилась к ней, затрясла за плечо – Мотя никак не среагировала, Солоша побледнела – не дай бог, товарка умрет, для сердца такое сообщение – штука опасная, – бросилась к аптечному шкафчику, висящему на стенке. Там и валерьянка была – главное успокоительное средство, и нашатырь.
Начала с нашатырного спирта – сильно встряхнула пузырек, выдернула пробку и поднесла к Мотиному лицу. Мотя отшатнулась и, застонав громко, вяло повозила головой, подвигала ею из стороны в сторону. Глаз не открыла. Солоша дала ей еще раз понюхать едкую нашатырную пробку и, пока Мотя приходила в себя, накапала в стакан с водой валерьянки, поднесла к Мотиным губам.
– Выпей!
Мотя послушно выпила и, застонав немощно, вновь залилась слезами. Солоша помотала головой: лучше бы она не говорила ничего Моте… Нет, делать этого было нельзя – товарка бы ей этого проступка не простила. Солоша вновь накапала Моте валерьянки:
– Выпей еще!
Хлюпая носом, Мотя послушно проглотила и эту порцию, покрутила головой, словно бы в ней что-то сломалось, и она теперь не могла поставить голову на место.
– Не реви и не дергайся, – посоветовала ей Солоша жестким тоном, – главное – Пашка жив и успешно бьет фрицев.
Мотя послушно закивала головой – да, главное Павел жив… Последний ее сынок. Живо-ой. Мотины губы шевелились немо, беззвучно, она что-то говорила, но чего именно – не разобрать.
– Так что радоваться тебе надо, а не плакать, – настырным голосом втолковывала ей Солоша. – Не плачь, дуреха!
Вместо ответа Мотя вновь немо зашевелила губами, потом кивнула – правильно сказала Золотошвейка, с этим Мотя согласна стопроцентно. Лицо у нее было бумажно-бледным, ожог от того, что она проворонила Пашкино выступление по радио, не проходил.