Первое, что привлекало внимание в облике самой синьоры Лоретти, — это многочисленные побрякушки: серьги, браслеты, бусы. Голова была повязана цветастым платком с бахромой, по юбке шли обильные оборки. Все это колыхалось и позвякивало. Справившись с головокружением, мы прошли в дом.
Пока Георгис говорил с ней, я огляделась. Внутри было довольно уютно, даже несмотря на массу безделушек и амулетов. Усадив Георгиса на диван, синьора показала мне на дверь в соседнюю комнату. За ней оказалось на удивление мало вещей. Кушетка с подушкой, на которую хозяйка накинула одноразовую простынку, как в поликлиниках. Стены темно-синие, рядом с кушеткой — тумба и лампа на ней. Жестом пригласив располагаться, Лоретти вышла.
Потом она сидела на низком пуфике, держа меня за запястье. Лицо у нее было подвижное — во время речи вокруг рта собирались длинные складки. Только темные глаза оставались непроницаемы. Я не понимала ее слов, но, кажется, этого и не требовалось. Пальцами она сделала схлопывающее движение и закрыла глаза. Я послушно опустила веки, подумав, что, наверное, это гипноз. И через несколько минут словно спала.
***
За ресницами дрожал свет, как бывает, когда в глаза попадает дождь или снег. Картинка приобрела резкость, и я увидела огромный белый корабль с золотой короной на верхней палубе.
— Из Греции припыл, — толкнул меня в бок Иван.
Нам было лет восемь, я помнила этот день. Сейчас мы подеремся из-за монетки. И точно — вот уже мы толкаемся на разогретых плитах ялтинской набережной, одновременно заметив на ней драхму с выгравированным парусником. Померкло все доброе, что в нас было: и вежливость, и сострадание. Сие сокровище ни Ваня не был готов уступить девчонке, ни я — недавно исцелившемуся от свинки другу.
Нашу склоку прекратил человек, гаркнувший:
— А ну цыц!
Был он тощ и сер (в сером костюме то есть). С белесыми рыбьими глазами. Неприятный тип.
— Вытри нос, — скомандовал он Ивану, которому я пару минут назад заехала по физиономии.
Поглядев на меня, двумя пальцами попытался пригладить мои всклокоченные вихры — по ним основательно прошлась Иванова длань. Причем делал это брезгливо морщась. Наверное, не любил детей, во всяком случае чужих.
— Стыдно! — сказал он мне. — Ты же девочка!
И дал мне несильный подзатыльник. Так я в первый и, к счастью, в последний раз ощутила на себе руку Госбезопасности: наши с Ваней родные, когда мы рассказали им эту историю, сошлись во мнении, что серый был из КГБ.
— Не тронь ее! — крикнул Ваня, пнув его в лодыжку, от чего рыбоглазый скривился.
— А ну, хватит, ребята! — подкатил к нам некто пухлый с кожаным портфелем под мышкой.