Две полные гречанки в черном, режущие салат за столом посреди двора, с интересом наблюдали за нами.
— Я должна была броситься тебе на шею с криком «Аллилуя, любимый!»? Или устроить истерику и надавать по морде? Так я с удовольствием!
— Ну, попробуй.
Шлепнула его по затылку, и он притянул меня к себе:
— Не разочаруем зрителей, бэйби?
Я улыбнулась, и мы обнялись. От его рубашки исходил едва уловимый запах оливково-лавандового мыла, которым я ее стирала.
Как-то там наши? Надо позвонить Марии.
— Пойдем, я куплю тебе выпить, — пробормотал он.
— Спасибо, друг!
По кривому переулку гуськом мы вышли на набережную. Она оглушила взрывами хохота и музыкой, ослепила огнями. Сев за первый же свободный столик, Иван заказал ракии19 и вытащил из рюкзака сверток. Вокруг голосили и обнимались туристы, чокались, проливая спиртное из стопок. Никто не обращал на нас внимания.
В целлофановом пакете лежал металлический пенал. А в нем — листы, исписанные убористым почерком.
Склонившись, мы начали читать:
«Дорогой Ваня!
Так странно писать, зная, что, когда ты прочтешь это, меня не будет в живых. Видишь, и после смерти я не оставляю тебя. Не грусти! Я всегда буду рядом.
Хочу попросить прощения. Мой дорогой мальчик, извини, что последнее время избегал общаться с тобой. Думаю, после разговора с митрополитом Филаретом ты понимаешь: причина моей скрытности в боязни привлекать к тебе внимание. Боязни, наверное, на грани умственного помешательства. Кажется, за мной следят везде: на винограднике, в церкви — повсюду мне мерещатся уже знакомые страшные лица. Подозреваю, выгляни я ночью в окно — и там увижу их. Так что не сердись! Ты единственный, кого я могу сделать Хранителем тайны о чуде. Поскольку единственный, кому доверяю (кроме отца-настоятеля, конечно). Есть еще Его Высокопреосвященство митрополит Филарет — давний друг отца Тихона. Но, к сожалению, лично с ним я не знаком. Хотя все равно придется его потревожить телефонным звонком. Отец-настоятель пребывает в столь плачевном состоянии духа, что благословил меня поступать исключительно по своему разумению… Посему это наша с тобой миссия, Ваня.
Письмо это вводное, требует особого сосредоточения. И я осознанно иду на риск, составляя его заранее, в монастыре.
Сейчас четыре утра…
Сперва я перескажу, что узнал из письма, отправленного прежнему настоятелю нашего монастыря Софией Да Молин. Ох, Иван, что за девушка! Некоторые люди являют собой столь сильные и цельные натуры, что души их живы и после смерти. София была такой. Итак, представь…
Середина XVII века. Крит лихорадит: четырехсотлетнему господству венецианцев на острове приходит конец, с моря наступают войска Османской империи. В это время в Ханье (Ла Канея — так она тогда называлась) ко дню рождения единственной дочери Софии знатный синьор Франческо Да Молин хочет заказать ее портрет. Ему советуют молодого художника из почтенной критской семьи, ведущей род от византийских вельмож — прежних владельцев острова. Георгис Скордилис — так зовут юношу. Во время написания портрета молодые люди много общаются: компаньонка Софии, неотлучно присутствующая при сеансах живописи, туговата на ухо и почти все время спит. И художник, и его модель, насколько можно судить, пригожи собой, имеют развитый, глубокий ум. При таких данных их различный образ жизни лишь усиливает взаимный интерес, поскольку дает неиссякаемые темы для разговоров и споров. София выросла в стенах отцовского палаццо, книги — основные ее собеседники. Георгис взрослел средь гор Сфакьи, с детства воспитывался на разговорах о восстаниях против венецианских захватчиков, привык к тяжелому труду в отцовском доме. Но уже успел вкусить самостоятельной жизни вдали от родного очага — был отдан в школу иконописи при монастыре. Итог их встреч очевиден. Они влюбились друг в друга и продолжали искать встреч и после того, как портрет был закончен.