«Иван!
Тайник находится в ущелье Агиофрагго, что рядом с монастырем Одигитрия.
И знаешь, я ведь видел ее, Софию. В монастыре Мони Одигитрия местами сохранились старые фрески. Среди них есть лик Богородицы столь живой и нежный, что нет сомнений: он принадлежал реальной женщине и был написан влюбленным в нее мужчиной.
Ты, наверное, думаешь, что дядя твой становится сентиментален. Возможно. Но я в последнее время часто думаю об этих двоих. Буквально вижу их перед собой. Вот недавно подумалось… Если бы Софию и Георгиса после смерти спросили: что вы помните о земной жизни лучше всего? Ужасы захваченной турками Ханьи, крики детей и женщин, сталь на горле Георгиса и в сердце Софии?
Нет. Я думаю, что лучше всего они помнят бухту Диктинна, где целых три дня принадлежали только друг другу. Помнишь, как она сказал в письме духовному отцу: «В словах апостола будем жить мы. И наша любовь».
Ведь писала это София уже отправляясь на гибель… Может быть, не так уж не правы полагающие, что есть нечто, со смертью не заканчивающееся?
Усмехаешься, наверное. И с некоторым цинизмом, который тебе свойственен, мой дорогой мальчик, думаешь: что монах может знать о любви? Но ведь я не всегда был монахом. Конечно, я не скажу столь емко, как апостол Павел: «Любовь — самое сильное из проявлений Бога». Я всего лишь иеромонах. Но поверь, я знаю, что такое любить.
Любить — это значит не помнить, как дышал иначе».
Мы молчали под буйство расходящихся цикад.
Я протянула письмо Георгису. Убрав лист в пенал, он резко захлопнул его, сунул за пазуху и, не оборачиваясь, зашагал к выходу из деревни. Напряжение и раздражение, сидевшие в нем, уже когда он говорил о преследователях, сейчас были настолько очевидны, что я растерялась. И невольно отстала.
Один из домов почти восстановили из руин: на окнах — ставни, на стенах — штукатурка. Взгляд невольно искал дымок над печной трубой. Скоро вражда превратится в легенду. Люди вернутся сюда.
Горло мне сдавило, и не в силах сдержаться я расплакалась.
Обернувшись, Георгис быстро подошел:
— Вера, вы что?!
Изо всех сил я пыталась взять себя в руки и отвернулась от него:
— Слова Софии, что они будут жить в Евангелии апостола, — это просто горячечный бред женщины, потерявшей любимого. Не более. Рано или поздно мы все сгинем со своими слезами, как сгинули София и Георгис. Мы очень хрупкие в мире. А мир — нет, совсем не хрупкий. Кто-то покрасит твой разрушенный дом и будет в нем счастлив. Потому что мир всегда возрождается. Но уже без нас.
Цикады, взяв верхнюю пронзительную ноту, разом заткнулись. Тишина стояла звенящая. Солнце било нещадно.