Хранители (Миносская) - страница 9

, я, как кот ученый, рассказывала сказки Пушкина. И про мертвую царевну, и про Руслана и Людмилу… Для пущего эффекта строки, которые помнила наизусть, произносила по-русски.

Вскоре выяснилось, что Димитрис, хотя по образованию инженер, но в душе — музыкант и поэт. Среди его знакомых было много певцов, а сам он знал и придумывал несметное количество мантинад7. Я сказала, что на моей родине таких называют физиками-лириками и мой папа из их числа. Димитрис смеялся, так ему понравилось это определение.

Под конец ежевечерней трапезы они с Яннисом устраивали концерт. Димитрис упирал о колено критскую лиру — инструмент грушевидной формы с тремя струнами. Яннис усмехался, давая понять, что первые строки уже созрели в его седой круглой голове. И начиналось.

Димитрис взмахивал смычком, лира всхлипывала. Яннис запевал:

— Не кричи, жена, ухожу, жена,
Пить вино с любимою.

Димитрис подхватывал:

— Все поймет, все простит она.
Море — моя любимая8, жена.

Мантинада следовала за мантинадой — каждая последующая была связана с предыдущей по смыслу. Импровизировали на ходу. Пуча глаза на Марию, Яннис продолжал:

— Эх, дала моя жизнь течь,
Заполни ее, море-любимая!
— Но утешься, жена, я вернусь,
Не забудь ягненка запечь.

Последние две строки — это уже заканчивал Димитрис.

И Мария, смеясь, шлепала его полотенцем по шее.

После одного такого особо теплого вечера у меня родилась идея. Неделю назад привезли стулья. Обычные, как в любой критской таверне, — с плетеными сиденьями и деревянными спинками. Покрыть их лаком? Сделать разноцветными? Все не то.

Однажды утром, когда Мария собиралась в огород, я подсунула ей под нос лист:

— Мария, прочти, пожалуйста, поправь ошибки.

Все-таки в письменном греческом я была пока не сильна.

Мария сперва прочла. Поправила. И только потом спросила:

— Что это?

— Это мантинады. На спинке каждого стула я выжгу отдельную мантинаду.

Мария посмотрела на меня взглядом, который я идентифицировать не сумела. И потому пока решила дать ему рабочее название «сумасшедшая русская».

Довольно споро я выжгла несколько четверостиший.

Первое было такое:

Пучеглазые рыбы знают мою тайну,
Осьминог бормочет о ней с креветками,
И только ты, упрямый сфакийский9 рыбак,
Еще ничего не знаешь.

Его, несмотря на все свое изначальное хмыканье и взгляды, особенно полюбила Мария. Всегда садилась именно на этот стул. На некоторых вместо мантинад я выводила четверостишия из ахматовского «У самого моря», сверяясь со сборником стихов Анны Андреевны, привезенным в числе любимых книг из Москвы.

C Марией мы сошлись быстро. У нее были два качества, свойственные многим критянам, мне импонирующие: спокойное отношение к похвале и сдержанность. Восторги по поводу сшитых ею занавесок и сотканных половиков для номеров отеля она принимала с легкой улыбкой. И терпеливо, по нескольку раз, повторяла полезные свойства трав, когда мы уезжали в горы их собирать. Не раздражалась, когда на первых порах я путала названия. Наполнив мешок вербеной, эхинацеей и розмарином, мы заезжали выпить вечерний кофе у источников в Спили. Из пастей лепных львиных голов лилась родниковая вода с Псилоритиса. Вокруг в тавернах сидели непременные деды-патриархи. Меж столиков шныряла детвора, за которой присматривали все находящиеся тут мужчины и женщины. К моей спутнице часто подсаживался кто-нибудь из знакомых.