Она запела и из-под ее пальцев полился тихий печальный стон. Странная иллюзия; мне казалось, что это звучат нервы ее собственного сердца. Она пропела дикую песенку:
Отца я зарезал,
Мать свою убил.
Младшую сестренку
В море утопил.
Погиб я, мальчишка,
Погиб навсегда;
Год за годами
Проходят века.
— Как мне жаль этого мальчика, папа. Он зарезал отца, убил мать, утопил сестру. Может ли быть существо более несчастное, нежели этот мальчик-убийца! Можно воскликнуть: «Как он гадок, как он зол» — в этом можно ошибиться; но скажите: «Как он несчастен, бедный мальчик», и вы скажете правду. Кроме глубокого несчастья, ничего и нет. Нам не жаль его зарезанного им отца, его матери, утопленной им сестры: что же такое, смерть — общий наш удел, а мальчика-убийцу мне жаль сердечно и я плачу, когда слышу эту песенку… Папочка, вот послушай дальше, и вы, доктор, и вы, maman, — вы сами согласитесь, что преступники гораздо, гораздо несчастнее тех, которых они убивают. Слушайте:
Синее море
Белый пароход.
Сяду и поеду
Прямо на восход.
— В Сибирь, конечно, — проговорила она и, пристально взглянув на меня, продолжала:
Посмотрю направо,
Мать моя стоит.
— Надо полагать, что его преследует призрак его матери…
Горько, горько плачет.
Прощай, он говорит.
— А у вас, доктор, была ли мать?
Слезы блеснули в ее глазах, но она пересилила себя и, окончив повторяющийся припев: «погиб я, мальчишка» и так далее, с особенной выразительностью и силой в голосе, глядя попеременно на меня и Тамару, окончила свою песнь:
Серая свитка
И серый картуз,
Голова обрита
И бубновый туз.
Она ударила по струнам и зазвучал последний аккорд; чувствовалась дрожь во всем ее тоненьком теле; она вперила в меня свои чудные глаза с необыкновенным выражением. С глубины этих глаз, казалось, исходил леденящий ужас, упрек, бесконечная жалость и как бы светилось горькое осмеяние. В замирающем дрожании струны мне слышались слова: «бубновый туз». Я чувствовал, что бледнею и теряю самообладание, как преступник, с лица которого сорвали маску. Я взглянул на княгиню. Она изменилась до неузнаваемости. Самое удивительное — это то, что в ее лице, несмотря на всю его прелесть, мне виднелся убийца. Оно как бы застыло в конвульсиях озлобления; глаза погасли, точно вошли в орбиты, и смотрели с боязнью и ненавистью. Она глухо проговорила:
— Евстафий Кириллович, ты должен отвечать за поведение твоей безумной дочери. Что означает эта глупая песня?
Старик вздернул кверху свои плечи и, нагнув голову, стал попеременно смотреть на нас. Испуг и недоумение явно отражались в его круглых глазах. Он, видимо, начинал кое-что понимать.