Я приготовил свой электрический аппарат и, держа его в руках, приостановился, глядя на свою жертву. Змея, шевелившаяся во мне, притаилась и затихла, ожидая момента ужалить.
Это был ужасный момент. Сердце мое, казалось, обратилось в свинцовое, и весь я как бы застыл в одном страшном намерении и совесть шептала: «Палач, ты убьешь ее!» И другой голос, сознательный, исходивший из моего ума, отвечал: «Я — Кандинский, человек идеи, и убивать должен, как природа — бесстрастно». Совесть поднялась во мне и заговорила и повеяло холодом на меня, но я вглядывался в себя, не в свое сердце, а в завлекавший меня образ — железного, холодного человека, и он влек меня и гордо возносил меня над всем миром.
Я смотрел на образ, носящийся в воображении моем, полный чувства самообожания, полный гордой мыслью, что я один в этом мире способен поступать по начертанию неумолимого ума, и он, точно какой-то демон, дразнил и манил меня, и я был полон любопытства: как это я сделаю — убью ее холодно и бесстрастно.
Самое удивительное, что вопроса «зачем» для меня не существовало в то время: мои идеи и планы, обдуманные в прошлом, занимали место этого вопроса и рельефно рисовались воображению. Я все обдумал раньше и все решил, и теперь все более меня охватывало гордое сознание: я человек, реализующий свои холодные, страшные идеи. Думать в ином направлении я и не мог, чему способствовала также моя железная воля, полным рабом которой я и был. И все-таки руки мои лежали на электрическом аппарате, как свинцовые, и глаза неподвижно, с мертвенным выражением смотрели на жертву. Фатальный момент наступал, но и теперь исход его мог быть еще двояким, так как были моменты, когда я готов был закричать: «Вырвите ее из рук убийцы».
Старый князь вывел меня из оцепенения и, увы, столкнул свою дочь в бездну.
— Нет, нет!.. Пустите меня! Мертвая она или живая, но зачем она в руках доктора-пройдохи? Да ведь он мазурик… да он влюбил ее в себя… Да он отравил моего сына… Это плут… Шашни их обоих… Прошу вас, господа, вырвите тело из его рук… Зачем вы меня держите силой!.. Пустите, я размозжу ему голову!..
Он рвался и бился в руках державших его своих знакомых. «Князь, успокойтесь, ну, как вам не стыдно так клеветать на невинного доктора», — послышался тоненький голос какой-то дамы, но князь, не имевший силы вырваться, нагнулся, схватил дубину и, держа ее в руке, устремился на меня… Лицо его смеялось, зубы оскалились и глаза расширились и злобно сверкали.
Печать отвержения, которой он клеймил меня, подняла во мне пламя злобы, которое жгло меня и гнало все дальше: вперед, кончай. Все равно, я ужасен, и я читал в лице старика истину: ты убийца, и это заглушало во мне последние остатки нерешительности и, посреди клокотавшей во мне злобы, проходил образ холодного палача-медика, человека, гордо выделявшегося из всего человеческого — и это был я.