Питалась я в ближайшей деревне, а если кто-то и видел меня случайно, то я стирала у них воспоминания. Только однажды я не сделала этого — когда младший сын барона заметил меня, я просто скрылась, не сумев использовать против него свои силы, ведь он так напоминал моего брата.
Годы шли и вот уже последнему из детей барона пришла пора отправляться к другому лорду, чтобы стать оруженосцем. С каждым днем он становился все более похож на моего брата, и потому я отправилась с ним, простившись, наконец, с призраком своего прошлого, родительским замком и его новыми хозяевами, что были мне незнакомы, но в которых текла кровь моей семьи.
Иероним, как младший, не попал к новому графу Тулузы, и это было хорошо. Ведь если бы я вновь оказалась в замке, где испытала столько счастья, боли и страданий, то, наверное, сошла бы с ума окончательно, умерев возле ложа, в котором граф, мой граф, творил со мной что хотел.
В девятнадцать лет Иеронима посвятили в рыцари и теперь это был не юнец, но взрослый, красивый мужчина. Впрочем, красота его меня не особо волновала, ведь граф все еще был моей жизнью, и прекрасней него я никого не видела. Да и воспринимала я Иеронима, скорее, как своего ожившего брата, а не как мужчину. А сходство между ними было поразительным — Иерониму достались те же глаза и волосы, та же линия подбородка. А уж оружием он владел, пожалуй, даже и лучше.
Как и мой брат прежде, он, в свои девятнадцать, уже слыл лучшим мечом государства и стал победителем последних нескольких турниров. Впрочем, младшему сыну и не остается ничего иного, кроме как пытаться заработать славу собственным трудом — титул и владения всегда отходят к старшему, а если старше тебя двое, то ждать чего-то бесполезно.
Но не внешность, и даже не воинское мастерство, делали его столь похожим на того, с кем я росла. Он светился изнутри, его взгляд, как и прежде у брата, горел живым огнем, он был так же дерзок в позициях и обладал тем же бунтарским нравом.
И я познакомилась с ним.
Я не знаю, зачем и для чего я сделала это. Граф по-прежнему не выходил у меня из головы, но, когда я наблюдала за Иеронимом, моя боль от упущенных возможностей смешивалась с давно забытым теплым чувством заботы о ком-то.
За девять лет наблюдения за ним мне казалось, что я знаю его как родного сына, которого у меня теперь не могло быть.
Я знала, как он хмурит брови, когда что-то идет не так, как он хотел, как злится и радуется, когда его никто не видит. И как учтиво он ведет себя на пирах. Я знала, что говорят о нем молоденькие девушки и переживала из-за того, что он пока так и не успел ни в кого влюбиться.