Закуток скоро разгородили вовсе, и он, истощенный болезнью, тихо лежал, щурясь на белый свет. Прозрачные редкие снежинки медленно опускались на мерзлую землю, на подоконник, усыпанный битым стеклом. И далекий вытоптанный пригорок уже был припорошен этим тонким снежком. С этого дня он и пошел на поправку. Председатель, обрадованный его воскрешением, не скупился на мясо и молоко.
А Павла обуяла какая-то лихорадочная жажда деятельности. Но вставать по причине слабости он еще не мог, потому напрягал мозг. Обдумывал события прошлого, отдалившиеся из-за болезни и на время потерявшие былую остроту. И до того запутался в мыслях, что едва не уверился, что вовсе потерял страх. По правде сказать, это чувство после пережитого потускнело. Павел до того приободрился, что в один из вечеров принял решение честно объясниться с товарищами по писательскому союзу, а там, глядишь, и вернуться к литературному труду. В чем он виноват перед ними, если такое бедствие переживает вся страна. Мертвых не вернешь, а живым жить надо. И в ту же секунду пришло, как ему показалось, верное решение. Написать письмо в партийную организацию и в нем объяснить свое поведение и поступки. Может быть, в нем следует деликатно покаяться в малодушии и попросить прощения. Ну, не законченный же он негодяй! Долго обдумывал свое послание, подыскивая точные, самые нужные слова, пока они не сложились в строки: «Товарищи! Хочу сказать несколько слов о моих теперешних настроениях. Я категорически утверждаю, что за все последующие годы никаких колебаний и шатаний политического порядка у меня не было и нет. Скажу больше: меня искренне возмущал и возмущает некоторый либерализм в нашей организации. О моем отрицательном отношении к троцкизму могут сказать те, кто близко со мной соприкасался это время. К примеру, я назову фамилию Тяглецова Максима, у меня с ним непрерывные товарищеские отношения с 1932 года…».
На лбу Павла выступила испарина – Тяглецова вскоре тоже забрали, о своем знакомстве с ним он так же честно и откровенно рассказывал следователю. Но Павел переселил мгновенную слабость, успокоив себя тем, что вряд ли его показания сыграли роковую роль. И начал сочинять дальше:
«Я утверждаю, что в моей биографии за эти годы нельзя найти хотя бы случайно оброненного слова в пользу троцкистской банды. Наоборот, всегда по мере сил своих я говорил о них то, чего они заслуживают: контрреволюционеры.
Меня пытаются обвинить, что я скрывал свои колебания в прошлом от Союза писателей. Это неверно. Да я о них вообще не говорил потому, что считал случайным и незначительным эпизодом в моей жизни, но когда Иван Алексеевич Искра спросил меня по этому поводу в 1933 году – я сказал ему все прямо и откровенно. Но я совсем не предполагал, что руководители Союза писателей не знают об этом – мне почему-то казалось, что факт моей прежней принадлежности к партии не такой уж малозначительный, что можно пройти мимо него, не заметив. Я считал, что соответствующие организации и люди давным-давно все знают, но так же, как и я, не придают этому значения.