На оставшийся медяк получилось купить три булки свежего, душистого хлеба. Генхард сунул их за пазуху необъятной куртки и нес так всю дорогу, чтобы не остыли, заодно и грелся. Он чувствовал себя настоящим соахийским властием. Столько дел переделал, и все для других! Ну не герой ли?
Генхард вдруг замедлил шаг и нахмурился от пришедшей в голову мыслишки.
– А чего это я так тороплюсь? А я же… Я же теперь свободный! Куценожкино проклятье не работает! Я и тащить все подряд могу! И чего хочешь могу!
Тут он страшно пожалел, что отдал горшечнику сребреник: возврата уже не сделать.
– И чего я, правда? Умный вроде, а сплоховал на всю окраинную!
Генхард нашел уголок почище на крыльце одного из домов, достал хлеб и с вожделением сглотнул, глядя на золотистую поджаристую корочку.
– Еще не хватало мне с ними жить! Дурак я, что ли? Да я эдак помру за три дня!
Он уже хотел оторвать от булки румяный бок, но убрал руку и недовольно засопел.
– Стало быть, не герой я тогда? Ну и плевать! Для кого я герой? Для этой пигалицы с косичками? Велика важность! Она даже про соахийцев не знает!
Он собрался с духом и снова потянулся к теплой, ароматной сдобе. Грязные пальцы в заусенцах почти коснулись обсыпанной тмином верхушки, но замерли во второй раз.
Генхард боролся со странным чувством, которое никогда прежде у него не возникало.
На козырек крыши села ворона и с интересом посмотрела на страдания паренька.
– Чего ты пялишься? – рассердился тот. – Я тут важную штуку решаю! Идти мне к ним или нет?
«Кар!» – с готовностью ответила ворона и принялась чистить перья.
– Так я тебя и понял, чучело ты невысушенное!
Генхард обреченно вздохнул, сунул булку за пазуху.
– А и чего я буду опять ничейный? А они-то меня любить будут. Рыжая точно любит уже. Вобла злой, а остальные нормальные вроде. Я, наверное, с ними поживу пока. А если что, уйду. На мне заклятья-то нету! Свободный я! Вот чуть не то, и уйду!
Он решительно поднялся и зашагал к городской стене.
Порченые сидели там же, где вороненок их оставил. Замерзшие, грустные. У Яни опять глаза на мокром месте.
– Чего? Думали, бросил я вас? – широко улыбнулся Генхард. – А я и жилье нам нашел, и хлеба купил!
Даже Марх в ответ на такие новости перестал корчить кислую мину.
– Что, прямо так все и вышло? – недоверчиво переспрашивал он, слушая рассказ Генхарда.
– А ты прямо не знаешь, где я вру, а где нет? – огрызался тот, с удовольствием поглядывая, как порченые лопают хлеб.
Так и поселились они в развалюхе. Весь день драили пол, таскали с помоек тряпки, чтобы соорудить на первое время постель. Печь затопили, но неудачно: из пролома в трубе повалил дым. Часть его выходила через потолочные дыры, а другая клубилась посреди мазанки. Стали искать для починки глину и камни. Измучились все, но так и не залатали. Пришлось топить по-черному, потом проветривать. Печь успела нагреться, и возле нее было куда теплее, чем в лесном шалаше или в стогу сена, где они провели последнее затмение. Спать легли уже в полной темноте под уютное воркование голубей, и Генхард напрочь забыл о словах пьянчуги. Несколько дней новоселы прожили спокойно, пока однажды ночью из-под половиц не послышался жуткий, протяжный стон.