— Вы намерены и впредь врываться ко мне, когда вам вздумается? — обратился я к Джасту, решив раз навсегда покончить с этой бесцеремонностью.
— Нет, — ответил он, — только тогда, когда это крайне необходимо. Впрочем, — он усмехнулся, — если вы хотите отказаться от визита к Бактриане…
— Довольно, — прервал я его, — с этого и нужно было начать.
Я специально вызвал Дизану помочь мне переодеться, потому что каждая минута промедления казалась мне часом. Я даже не сообразил, как тяжело ей видеть, с какой тщательностью я делаю туалет, готовясь к этой встрече.
Право, я никогда раньше не уделял столько внимания своей внешности. Теперь, всматриваясь в зеркало, я вижу уже сильно побелевшие виски и очень большой лоб, — в нашей семье всегда лысели спереди. Монокль в левом глазу, увы, не признак щегольства. В 34 года у меня один глаз видит хуже другого, и, когда я работаю, то ношу очки; в обществе их приходится заменять моноклем.
Все готово, немножко пудры, чтобы не блестел нос. Я закуриваю сигару, надеваю блестящий цилиндр, беру перчатки, накидку, трость и сажусь в этом наряде, таком смешном для античного государства Бактрианы, в древнегреческую колесницу.
Представьте себе на мгновение: туман… свет фонарей расплывается, как масляные пятна по воде, отражаясь в блестящем асфальте улиц. Автомобили огненными глазами прорезают темноту ночи. Полисмен, прикрытый каской и плащом кажется статуей. Джентльмен, возвращающийся из клуба, в черной накидке, блестящем цилиндре, с прямой тростью, похожей на шпагу, с развевающимся белым шелком шарфа, шафранными от вспыхнувшего света руками зажигает сигару… Под резкой чернотой цилиндра — строгое бритое лицо. Все вместе — это силуэт ночного Лондона или Парижа.
Но когда этот же джентльмен мчится в колеснице к царице государства эпохи Александра Македонского, вы начинаете понимать, что мир — это шкатулка, полная самых разнообразных загадок.
Мы подъехали к зданию, где я никогда раньше не бывал, очень монументальному и древнему на вид, примыкающему к дворцу старейшин.
Джаст, пробормотав извинения, исчез.
Я увидел лестницу, грандиозную по своему масштабу. Не менее трехсот ступеней из белого мрамора подымались ввысь от площадки, выложенной, как шахматная доска, белыми и черными квадратами. С обеих сторон перила черного мрамора, очень высокие для человека обыкновенного роста, имели выемки, в которых стояли светильники в виде чаши из разноцветного стекла на тонких, вьющихся бронзовых подставках. В них горело масло, распространяя приятный аромат и отбрасывая оранжевые, фиолетовые, розовые и голубые лучи на белый мрамор лестницы и на потолок.