Петрович бестолково уставился на Миху и таким тоном, как будто информировал о взятии Кишинева, сообщил:
— Мона Лиза пожаловала!
— Кто? — морщась от перегара и децибел, спросил Миха. И тут же вспомнил — это ж та лахудра, из Дойбанов, «гроза всей приднестровской армии». Настроение медленно заскользило под уклон: «колхозы» Миха ненавидел еще с армии, кто бы ни исполнял партию бильярдной лузы. Петрович показался отвратительным. «Это ж тебе, козлу старому, жена на войну передачку собрала, таблеток, чтоб срачка не разбила, теплых носочков, чтоб сопли не текли… Зимние подштанники дала, чтоб, не дай Бог, мерином домой не вернулся… А и ты туда же, по бабам, старпер вонючий…»
— Мона Лиза — кобыла еще та!.. — возбужденно вещал Петрович, не замечая Михиного выражения лица.
— Обслужит так, что потом неделю только мочиться и сможешь…
— Да что ж ты кайф-то ломаешь, а? — холодно пробормотал Миха, садясь.
Физиономия Петровича перекосилась, как передок машины после столкновения с бетонной стеной.
— Ну нормально?!.. — возмутился он. — Я за тобой, как за братухой, чтобы позвать, чтобы и ты… А ты… — Он исчерпал свой лексический запас и, нахмурившись, замолчал.
— Да ладно, — вздохнул Миха после паузы. — Прости, Петрович. Чего уж там… Пойдем сходим, если хочешь…
— Если хочу?! — машина снова врезалась в стену. — Если хочу?!.. Да пошел ты в жопу, Собакин!
Петрович вскочил и неловко полез из окопа. Миха почувствовал себя неудобно. «Ополченец Собакин, вы хам! Вот так взять и на ровном месте обломить человека. Который из лучших побуждений…»
— Э, Петрович, да не обижайся! — вскочил он, ухватил Петровича за штанину, упустил, полез следом.
— Это я того… тормознул… — он уже шагал рядом. — Не бери в голову, старина…
…У входа в землянку уже стояла очередь из нескольких ополченцев. Они весело переговаривались, курили, нетерпеливо притоптывая на месте.
— Елду почухать? За мной будете! — сообщил новоприбывшим Чабан, самый крутой на «Вороне» планочник и голдырь, дистрофичный лысый мужик с изрытым оспой лошадиным лицом.
— Возражений нет, — с готовностью ответил Петрович, присаживаясь на корточки.
Когда дело касалось Чабана, возражений не возникало никогда, потому что второго такого безумного вояки не было больше на всей линии фронта. Крышу на почве войны и алкоголя у Чабана сорвало не сегодня и не вчера, и иметь с ним дело было небезопасно. Да что — иметь дело, — даже спать в одной землянке с ним никто не хотел, потому что по ночам Чабану постоянно снились атакующие румыны. Реагировал на атаку он всегда одинаково: вскакивал на лежаке, выдергивал из-за пазухи гранату и рвал кольцо. И когда соседи открывали глаза, они видели над собой эту жуткую рожу, и гранату в руке, и пену на губах, и бешено вылупленные глаза, мечущиеся по сторонам в поисках румынов. Это продолжалось из ночи в ночь, и как Чабан до автоматизма отработал движение «подъем-граната-кольцо», так и его соседи наловчились тут же кидаться со всех сторон, давать в рыло, отбирать эргэдэшку и укладывать Чабана спать. И тут уже пошел разговор о том, кто первым сломается. Сломались первыми соседи, и с тех пор Чабан спал в штабном блиндаже. Но безумия от этого у него только прибавилось, и кое-кто из ополченцев уже предлагал вырыть для Чабана отдельный окоп.