Я вернулся в Огайо на Рождество. Я был рад оказаться дома, но это была радость изгнанника. Похоже, здесь уже никто не считал меня своим, как будто меня здесь не было несколько лет, а не месяцев. Гарвард не был мне домом, еще не был, а Мерси, штат Огайо, – уже не был. Сама концепция дома, единственного родного места в жизни, стала казаться мне странной.
Моя мать выглядела не слишком хорошо. Она сильно сбавила в весе, а ее кашель курильщика стал сильнее. От малейших усилий у нее на лбу выступал пот. Я тогда не обратил на это внимания, приняв на веру объяснение отца насчет того, что она перетрудилась, готовясь к праздникам. Я послушно исполнил все сентиментальные ритуалы – обрезал и украшал елку, пек пирог, сходил на Полночную мессу (в другие дни мы в церковь не ходили), открывал подарки под взглядами родителей – неловкий момент, мучение для любого ребенка, если он единственный. Но мое сердце было не здесь, и я уехал на два дня раньше, сказав, что у меня еще впереди экзамены и мне надо готовиться. (Я действительно готовился к ним, но причина была не в этом.) Отец отвез меня на автостанцию, точно так же как в сентябре. На смену летним дождям пришли снег и зимний холод, на смену теплому воздуху, врывающемуся в открытое окно, – струи сухого воздуха из вентиляционных отверстий на приборной панели. Идеальный момент, чтобы сказать нечто значимое, если бы кто-то из нас мог представить, что такое возможно. Когда автобус тронулся, я не стал оборачиваться.
Насчет второй половины этого первого года больше особо сказать нечего. Мои оценки были хорошими – более чем хорошими. Хотя я и знал, что учусь хорошо, всё равно я был ошеломлен, увидев мою ведомость за первый семестр со сплошными «А», вбитыми в бумагу старомодным матричным принтером. Я не использовал это в качестве повода, чтобы расслабиться, и лишь удвоил усилия. Кроме того, обзавелся подругой на короткое время, той самой дочерью южноамериканского диктатора. (На самом деле ее отец оказался министром финансов Аргентины.) Что она во мне нашла, понятия не имею, но допытываться я не стал. У Кармен было изрядно больше опыта по части секса, чем у меня, – намного больше. Она была из тех женщин, что используют слово «любовник» в значении «ты теперь мой», и отдалась этому проекту по получению удовольствия с жадной несдержанностью. Ей повезло, у нее была отдельная комната, редкое дело для первокурсника, и в этой священной обители, заполненной шелковыми платками и женскими запахами, в которую она меня ввела, царила атмосфера почти что взрослого эротизма. Она предоставила полное меню телесных наслаждений, от аперитивов до десертов. Мы не любили друг друга – это священное чувство всё еще избегало меня, а Кармен в нем не нуждалась, – да и она не была привлекательна в общепринятом смысле. (Я имею право говорить так, поскольку и сам не был привлекателен.) Она была немного тяжеловата телом, а ее лицо выглядело несколько по-мужски, с массивной нижней челюстью, как у боксера. Однако раздетая, в пылу страсти, выкрикивая игривые фразы на аргентинском испанском, она была самым чувственным созданием, что когда-либо ходило по этой земле, и это стократно усиливалось тем, что она сама это осознавала.