Я читал это письмо теплой ночью в начале августа, стоя в прихожей в доме женщины, которую я едва знал, о мои ноги терлись кошки, время было десять вечера. Мне было девятнадцать. У меня нет слов, чтобы передать, что я тогда испытал, и я даже пытаться не буду. Мне очень хотелось позвонить ему; мне хотелось орать на него, пока у меня горло не лопнет, пока мои слова не станут выходить из меня с кровью. Очень хотелось сесть на автобус в Огайо, прийти прямиком домой и задушить его прямо в постели – той постели, которую он почти тридцать лет делил с моей матерью, в которой, без сомнения, я и был зачат. Но я не сделал ни того, ни другого. Я понял, что я голоден. Тело хочет того, чего хочет – полезный урок, – и я воспользовался холодильником старой женщины, чтобы сделать себе бутерброд с сыром и несвежим хлебом и налить стакан молока, того же, что она наливала в блюдца по всему дому. Молоко уже прокисло, но я всё равно его выпил, и это я запомнил лучше всего – вкус прокисшего молока.
16
Остаток лета прошел как в тумане, без эмоций. В какой-то момент я получил письмо, в котором меня извещали, что я получил место в Уинтроп Хаус, с неким, пока что безымянным товарищем по комнате, который вернулся после года, проведенного за границей. То, что мне было плевать на эти новости, – очень слабо сказано. С моей точки зрения, я вполне был готов и дальше жить у этой старой женщины, среди ее грязных кошачьих лотков. Я никому не рассказал о моей матери. Работал в лаборатории вплоть до первого дня нового семестра, не оставив себе никакого промежутка, в течение которого оказалось бы, что мне не на что отвлечься. Профессор спросил меня, не хочу ли я и дальше работать в течение учебного года, но я отказался. Возможно, это было неумно, возможно, он был шокирован тем, что я отказываюсь от подобной привилегии, но это лишило бы меня времени на работу в библиотеке, по чьей утешительной тишине я уже стал тосковать.
Я подхожу к той части моей истории, когда моя жизнь изменилась настолько радикально, что я вспоминаю об этом как о в своем роде нырке, так, будто до этого я всего лишь плавал на поверхности собственной жизни. Это произошло в тот день, когда я заселился в Уинтроп Хаус. Лучесси и я продали нашу мебель, доставшуюся от Армии спасения, и я прибыл в новое общежитие с тем же самым чемоданом, с которым приехал в Гарвард год назад. Настольная лампа, коробка с книгами и впечатление того, что я снова погрузился в ту же самую анонимность. С тем же успехом я мог сменить имя, и концы в воду. Место в общежитии – две комнаты, похожие на купе в железнодорожном вагоне, и ванная в конце – располагалось на четвертом этаже Уинтроп Хаус с видом на двор общежития и Бостон позади него. Моего товарища по комнате, имя которого мне еще предстояло узнать, всё еще не было. Я некоторое время бродил туда-сюда, выбирая себе комнату. Та, что подальше от входа, была меньше, но более уединенная; с другой стороны, мне придется терпеть, что мой товарищ в любое время дня и ночи будет ходить через нее в туалет. Так что я решил подождать его приезда, чтобы мы смогли решить этот вопрос вместе.